Чужое побережье - Алексей Улюкаев

В привычной жизни мраке.

«Это полдень, это зной…»

Это полдень, это зной.

Это, если не бездельник,

Почему сидишь без денег,

Не опохмелившись, злой?

Это полночь, это хлад.

Это вечность под ногами.

Молодец, теперь с деньгами

И, опохмелившись, рад!

«Приходите: сушки, чашки…»

Приходите: сушки, чашки,

Из трубы валит дымок.

Я гадаю на ромашке,

Я ее – в бараний рог.

Даже чаю не попьете?

Даже водочки ни-ни?

Не висеть Вам на Почета

Доске Советской стороны.

Не краснеть Вам от подсчета

Комплиментов. Фимиам

Сберегаю для чего-то.

Сам не ам и Вам не дам.

«Я в римской забегаловке…»

Я в римской забегаловке

На самой узкой улочке,

Чины остались в пиджаке,

Пиджак – на вешалке. О’кей,

Теперь бы печку с дурочкой.

На девочках – фигурочки!

Без кьянти закачаешься!

А спьяну обещаешь все,

Что обещают исстари,

Мальчонки неказистые,

Очкарики-ботаники

В пылу страстей немаленьких.

А Рим при чем? Для рифмы ли?

Для красного словца ли?

Меняем жизнь на мифы мы:

Как хорошо в Италии!

Houte boissons

Алкоголь – это надо все выше идти,

Как в дороге любой. Молодой или старый,

Если дюж – не свернешь ты на этом пути

Ни к Хеннеси, ни тем паче к Отару.

Вот Петрюс, понимаешь,

Он люб и Петру,

И Ивану, и Сидору, и его козам.

Иль Шваль Блан наливаешь

Хоть и блан, но не шваль —

Как хорош он с устатку и после мороза!

Оцени ты Мутона Ротшильда, дружок,

Или Ро́тшильда – этот ни капли не хуже.

Все до капли ты выпьешь – алеет восток,

И ты носом лежишь в восхитительной луже.

Коли квасишь коньяк – тут Луи тебе Трез.

Коли виски – Макаллан Лалик ты возьми.

Только что будет толку от этой возни,

Лучше водки – 100 ре – не останешься трезв.

Девушка с веслом

Однажды в студеную зимнюю по…

Нет, в летнюю знойную пору,

Читал я Эдга́ра, Алана и По.

Но это я так, к разговору.

Ни месяц не помню, ни день, ни число,

Но вроде читал. А читал ли?

А может, хватая девчонку с веслом,

С размаху ложился на грабли?

Чтоб греблей заняться в привычной среде,

Без всяких там крибле и крабле.

Пусть фиоритурит в далекой воде

Без нас первоклассный кораблик.

Мы посуху аки по морю плывем,

Грабля́ми себе помогая.

Пускай без воды мы, зато мы вдвоем

И неподалеку от рая.

НЕИСЧЕРПЫВАЕМЫЙ ОСТАТОК. Сергей Чупринин

Теперь уже и не верится, но для мыслящих юношей из поколения, чье взросление пришлось на рубеж 70—80-х годов минувшего века, любовь к стихам была естественной нормой. И в новые книжки Евтушенко заглядывали, и Бродского знали по слепым машинописным копиям. Заучивали наизусть Мандельштама и Хармса. Говорили раскавыченными цитатами, острили центонно. Даже барышень соблазняли только так – нельзя же силком / Девчонку тащить на кровать. / Ей надо сначала стихи почитать, / Потом угостить вином. И понятно, что сами тоже пробовали сочинительствовать. Более робкие держали зарифмованные строчки при себе. Те, кто поувереннее, пробивались и пробились-таки в журналы.

Например, в «Студенческий меридиан», как Алексей Улюкаев.

Незачем гадать, выработался бы он с годами в значительного поэта или, не приведи Бог, пополнил бы собою армию дюжинных, хотя и вполне себе профессиональных стихотворцев, у которых и публикации, и книжки, и, случается, даже литературные премии, но смотреть на которых нельзя сейчас без мучительной жалости. Мол, мог бы жизнь просвистеть скворцом, / Заесть ореховым пирогом, но – дано не всякому.

Как бы то ни было, жизнь отняла у Алексея Улюкаева обе эти перспективы. Захваченный перестроечной волной, увлеченный верою в то, что именно ему и его товарищам суждено переменить Россию, он поднимался все выше и выше по карьерному косогору, все больше и больше удаляясь от стихов.

Вернее, стихи ушли сами – за ненадобностью.

Да, конечно, привычка острить центонно сохранилась. И да, конечно, стихи, писавшиеся еще в студенчестве, были при случае собраны в книгу: как памятник временам, когда мы были молодые / и чушь прекрасную несли.

Многих славный путь. Обычная и, что уж тут, скучная история.

Если бы спустя почти 30 лет, отданных семье, частной собственности и государству, – стихи вдруг не вернулись.

И как вернулись – лавиною, что уже не остановить.

Случай для русского стихотворчества едва ли не уникальный. И очень в своем роде поучительный.

Потому что технически и стилистически, по манере выстраивать строку и держать интонацию, стихи, составившие этот сборник, оттуда – из поздних 70-х, когда Бродский взломал русский поэтический синтаксис, веселость едкая литературной шутки была замещена мизантропической угрюмостью, а центоны из живого интеллигентского просторечия поднялись в лирику. Тридцать лет, что в отечественной поэзии были отмечены лихорадочной движухой (простите мне это новомодное слово), сменой кумиров и приоритетов и едва ли не окончательным добиванием традиций гармонической ясности, прошли для Алексея Улюкаева почти бесследно, никак не сказавшись на строе его стихов.

Зато сказавшись на их смысле или (теперь простите мне слово старомодное) на их содержании.

Перед нами не лирический дневник, конечно. И не последовательное развертывание символа веры. Скорее реплики, что вызываются к жизни не столько внешними поводами, сколько состояниями души – иногда минутными, как слабость или счастье, чаще устойчивыми.

Образующими характер. И в этом-то, в открытии нового для нашей поэзии лирического характера, – основное достоинство стихов, предлагаемых сегодня вашему просвещенному вниманию.

Ты скажешь: слишком много Мандельштама в моих словах, – иронически виноватится Алексей Улюкаев перед читателями и самим собою. Действительно, многовато. Но разница, причем дьявольская, в том, что автору «Чужого побережья» не дано отстраниться от своего времени, как пытался отстраниться учитель: мол, нет, никогда, ничей я не был современник. Как не дано и сквозь фортку крикнуть детворе: Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе? Или произнести с величавой обреченностью: меня, как реку, эпоха повернула…

Хотя бы потому, что он сам из тех, кто эпоху поворачивал, кто определял, какому времени быть на дворе.

И это действительно ново, поскольку лирические герои наших больших поэтов почти всегда либо очевидцы, либо жертвы исторического процесса. Такой уж у русской поэзии испокон века залог – страдательный. А тут вдруг о себе и о своем времени заговорил человек действия, призванный (и привыкший) распоряжаться не только собственной судьбой. И за 30 победных лет не утративший – вероятно, один из немногих в своем кругу – способности к рефлексии, разъедающему самоанализу.

Мы славно начинали в этом мире – вот отправная точка размышлений Алексея Улюкаева. И вот основание для опасных вопросов: отчего же тогда поколение, где каждый отвечал за себя и все были вместе, распалось на враждующие между собою группы по интересам, и нас много, нас, быть может, пять иль десять / Осталось не прописанных по стаям? Отчего, если раньше веселил жар труда со всеми сообща / И заодно с правопорядком, то теперь каждого обстали беспросветные дни, несусветные ночи, и не очень / Помогает теперь твой бурбон – молоко / Одиночек? Отчего, если с умом и талантом все в порядке, молчать умеем мы на языке любом, / Мы, в общем, записные полиглоты? И отчего, черт побери, Россия, которую они (и он тоже) вроде бы переменили, все ж таки так далека от заявленной в мечтах и проектах, что только и остается советовать:

Езжай, мой сын, езжай отсель.

На шарике найдешь теперь

Немало мест, где шаг вперед

Необязательно пятьсот

Шагов назад, где, говорят,

Не всё всегда наоборот.

Где не всегда конвойный взвод

На малых выгонят ребят,

Где не всегда затычку в рот.

Бывает – правду говорят.

Бывает, голова вверху,

А ниже – ноги.

Где в хлеб не сыпали труху,

И не смеялись над убогим:

Ха-ха, хе-хе, хи-хи, ху-ху.

О боги!

Кто виноват? Что делать? Экономист и государственный муж с огромным уже опытом, Алексей Улюкаев, разумеется, знает, где искать ответ на эти вопросы, – в теории, конечно, и, само собою, в отечественной практике ее применения. Но поэзия чужда и сухой теории, и самодовлеющей практике. Она, вся, сфера захлестывающих и перехлестывающих эмоций, у каждого своих. Кто-то впадает в уныние, кто-то – в утешительный самообман, а натуры истинно сильные захватываются раздражением.

Ранние стихи, составившие раздел «До н. э.», прочитываются в этом смысле как контрастно светлый фон для стихов поздних, где господствуют – и с перебором господствуют! – раздражение, раздражительность и раздраженность.

Взгляд поэта, как это и предписано национальной традицией, опускается в толщу русской истории: