Чужие края. Воспоминания - Перл Бак

Вплоть до этого дня я не знала, как добывают кленовый сироп, и не видела дерева, которое надрезают, чтобы его получить, хотя слухи о нем до меня доходили. Я слышала о нем и в этой восточной стране, где сахарный клен существует только в мечтах. Но я знаю, что в ранние весенние дни, когда весна еще только надежда, а не реальность, надо пойти к большим, все еще по-осеннему золотистым деревьям, сделать маленькое отверстие, вогнать туда деревянную трубку, которая называется втулкой, и поставить снизу ведерко, куда будет стекать сладкий сок. Когда все ведерки полны и соку набралось сколько надо, вы выливаете ведра в большой железный котел и относите его в сахароварню. Мальчикам остается наколоть щепок, потом котел вешают на толстый крюк, разжигают огонь, и вода начинает кипеть.

Теперь наступает самое веселье, ибо все местные мальчишки и девчонки собираются в сахароварне, смотрят, как делают сахар, помешивают его, подкладывают поленья под котел, и, если, как полагается в эту пору, идет снег, между делом со смехом катаются с горы. Щеки у всех горят, глаза блестят, всюду царит веселье.

Когда сироп достаточно загустеет, его переливают в большие бочонки и целый год кладут в гречишники, вафли и оладьи, но если вы хотите получить настоящий сахар, сок следует кипятить еще дольше, и надо иметь немалый опыт, чтобы точно знать, в какой именно момент следует перелить горячий сироп в маленькие и большие формы. Из больших круглых форм выходили основательные головы сахара, которые использовались в хозяйстве на протяжении года, но для сиропа имелась еще уйма маленьких жестянок в форме сердца, звездочек или полумесяца. Самой восхитительной забавой было вылить горячий сахар в снег и, пока он не остыл, запихивать сладкий тающий снег в рот. Когда же приготовление сахара подходило к концу, все расходились по домам с песнями, звучно разносившимися в свежем воздухе, и никто никогда не заболевал, хотя ел сколько захочется. Дело в том, что в лесу, где стояла сахароварня, было очень чисто, и снег, покрывавший землю, был без единого пятнышка, а пронизывающий ветер кого угодно сделал бы закаленным и крепким, способным вынести все что угодно. Ах, Керри, ты будила в нас мечты о нашей стране!

Снег! Каким-то образом она помогла нам точно наяву увидеть американский снег. Время от времени, редко, конечно, нам удавалось ощутить дуновение снежного ветерка в нашем южном китайском городе, но это случалось только в холодные, сырые, ветреные дни. Мы прижимались лицами к окнам и смотрели, как с серого неба падает белый снег и сразу же тает, прикасаясь к теплым черным черепичным крышам. Помню, однажды ветром нанесло в угол двора тонкий, словно туман, слой снега. Но все же снег! Мы вприпрыжку выскочили из двери с криком: «Снег, снег!» В одну неожиданно холодную зиму за стенами города выпал настоящий снег, а на заброшенном кладбище он был по меньшей мере в дюйм глубиной, и, если не приглядываться к торчавшим сквозь него стебелькам, мир казался белым и чистым. Бамбук был в плюмаже из грязного снега, и маленькие свежие зеленые стебельки озимой пшеницы выступали как бы среди белых надгробий. Керри скрепила гвоздями доски от ящика из-под сгущенного молока, привязала к ним сплетенную из травы веревку, и мы принялись кататься на этих самоделках с крутых китайских могил, воображая, что мы в Америке.

Годы спустя, когда передо мной лежал настоящий снег в виргинских лесах в Блу-Маунтене, я поняла, что и раньше, своим духовным зрением, видела его благодаря рассказам этой американки. Я увидела поля, спрятанные под снегом, застывшие и уснувшие Я увидела крыши под снежным покровом, выглядывавшие из-под них окна, несущие в себе уют и веселье, и дым, вьющийся в неподвижном небе. Все было в точности гак, как она рассказывала. Прежде чем я свернула на дорогу, что вела к холмам, сердце уже подсказало мне, что тени с подветренной стороны должны быть синими: и действительно, за поворотом я увидела синие тени. За десять лет до того и за десять тысяч миль от этого места она мне все объяснила, и я знала это заранее.

Всю красоту своей страны она впитывала с раннего детства. Отец одарил ее способностью видеть красоту, но она не нуждалась в особых подсказках, потому что глаза у нее были открыты миру. Она чутко реагировала на красоту бескрайних лугов, долин и гор, она находила свое очарование в каждом времени года. В ней все находило отклик; она умела различать самые малые приметы красоты в лишайнике, в цветочках, в насекомых. Однажды она наклонилась над паучком, расцвеченным в красные и черны тона, и под конец потрогала его мизинцем, чтобы лучше ощутить цвет, паук же укусил ее, и от его яда у нее распухла рука. После этого она только смотрела, не трогала, но чувство справедливости было так в ней сильно, что она помнила, как сама же спровоцировала насекомое, и его красота не поблекла для нее, даже когда оно причинило ей вред.

Любовь к красоте, мгновенная способность на нее откликаться была ее плотью и кровью, она буквально в ней растворялась. В весенний день она способна была опьянеть от веселого солнышка, заливавшего лужайку, смеяться, вся искриться весельем — только что не плясать. Но она так же ценила красоту обыденных, привычных вещей. Красота существовала для нее не только в искрящемся лунным светом горном озере, но и в спокойном уюте чистой и свежей комнаты, в намытой до блеска посуде. Помню, она рассказывала об одной из своих немногих радостей в суровые послевоенные годы. Поскольку новую посуду купить было невозможно, они каждодневно пользовались белым с кобальтом китайским фарфором и тонкими хрустальными бокалами, которые ее дедушка с бабушкой привезли из Голландии. Сколько бы у нее ни было работы по дому, она старалась сама вымыть их, чтобы собственными руками ощутить их изысканность. Это каждодневное невольное ощущение праздничности она сохранила в памяти на всю жизнь.

Керри была чувственным существом. Она любила ощущать вещи чувствовать фактуру шелка, фарфора, полотна и бархата, прикасаться к листьям розы, к грубым еловым шишкам. Я помню, как она брала в руки сухие, гладкие на ощупь листья бамбука и растирала их. «Какие твердые и гладкие, какие красивые», — бормотала она. У нее было необычно острое обоняние. Одним из мучений ее жизни на Востоке было постоянное зловоние, проникающее в сад из-за городских стен, где вывозимые по ночам нечистоты и отбросы были главным удобрением, позволявшим потом получить богатый и скорый урожай.

Я навсегда запомнила, как она спустя годы ступила на родную землю. Она опустилась на колени среди лужайки (а может, то было в лесу) и начала дышать полной грудью, втягивая носом запахи и ароматы.