Божьи куклы - Ирина Горюнова

Нет, Фима ничего ему не говорила и никак не намекала о своих чувствах. Она любила его издали, не приносила ему румяных домашних пирогов с глянцевитыми боками и аппетитных подсахаренных ватрушек, не кормила собственного изготовления борщом из стеклянной баночки. Она лишь мучительно краснела при его появлении. Да еще ноги сами становились ватными, а Фима начинала блеять и заикаться. Сердце же выделывало разные па и отстукивало мелодии бразильских сериалов, до которых акушерка была большой охотницей. Борис Филиппович ничего не замечал. Дома его ждали опостылевшая жена и сын-оболтус, которому в ближайшее время грозила армия, и жизнь Фиминого кумира влачилась по одному и тому же, раз заведенному порядку. Замечать, почему уже немолодая акушерка вдруг начинает краснеть и заикаться, ему не приходило в голову, а даже если бы и пришло, то ничего бы не изменило. Фима, хоть и выглядела опрятной, одежду носила не по фигуре и немодную – все ее деньги уходили на книги. Косметикой она пользоваться не научилась и считала это ненужным. Как-то раз, в начале своей увлеченности врачом, она попробовала накраситься, позаимствовав косметику в столе своей сменщицы Валентины. В тот день Борис Филиппович остановился пред ней, посмотрел и сказал:

– Если вы больны, Фима, надо было позвонить и предупредить. Отлежались бы дома. Вон у вас красные пятна на лице и синяки под глазами. С температурой лучше не ходить, здесь все-таки родовое отделение, новорожденные, еще заболеет кто, а иммунитета у них пока нет. В следующий раз возьмите больничный.

С тех пор Фима не пыталась прихорашиваться и в витрины косметических и парфюмерных магазинов не смотрела, быстро проходя мимо и краснея от того давнего конфуза.

– Фима, Сима, как тебя там! – снова завозмущался знакомый голос. – Я тебя долго буду ждать? Шевелись!

– Иду, иду, – спохватилась Фима, – бегу уже. – От усталости акушерка сама не заметила, как заснула стоя, прислонясь к древнему медицинскому шкафчику с обязательным набором бинтов, ваты, перекиси водорода и зеленки. Еще бы, работать третьи сутки подряд! А сменщица Валентина благополучно выскочила замуж и отпросилась у главврача на три дня. И кому, спрашивается, пахать трое суток без продыху? Конечно, Фиме! Ей все равно делать нечего: ни семьи, ни детей. Нет, Фима ей не завидовала. Горькое отупение ее существования не оставляло сил для зависти. Сегодня утром она съездила домой поменять одежду и помыться, но настроение стало еще хуже из-за промоченных ног и боли в голени после удара сумкой.

Акушерка с трудом отодрала себя от пресловутого шкафчика и, как ей показалось, бодрым шагом вышла из сестринской, так и не заметив, что за окном уже вовсю бушует гроза.

– Ну, не прошло и года, – ворчливо встретил ее врач. – Иди в родовую, присмотри. Там какую-то цыганку с улицы привезли, как бы чего не сперла.

– Да вы что, Борис Филиппыч, – всплеснула руками Фима, – она же рожает?! Да и что там красть?

– Рожает не рожает, от них всего можно ждать, – зевнул врач и сказал: – Я тут вздремну, а ты, если чего, зови, только по пустякам не буди. Роды ты и сама можешь принять. – Он отвернулся, махнул рукой и с разбегу нырнул в ординаторскую.

Почти сразу за дверью нервно взвизгнули продавленные пружины и раздался блаженный, с богатыми переливами и обертонами храп.

Фима чуть-чуть постояла, устало потерла лицо руками и поплелась в родовую.

На койке лежала молодая миловидная цыганка. Молча, сжав губы в тонкую нить, она комкала простыню так, что пальцы побелели от напряжения. Черные волосы влажно разметались вокруг лица, напоминая клубок змей, а бездонные омуты глаз с поволокой затуманились болью.

– Ну, что же ты, – привычно посмотрела на нее Фима, – все так рожают, а тебе, поди, и не впервой? Все обойдется.

Девушка внимательно взглянула на нее и что-то прошептала на своем певучем языке.

– Не понимаю я тебя, – вздохнула акушерка и развела руками.

Тогда цыганка, с трудом оторвав скрюченные пальцы от простыни, жестом показала ей, будто пишет.

– Хорошо, милая, хорошо, – успокаивающе произнесла Фима и добавила: – Сейчас принесу, – для наглядности кивнув головой.

Девушка закрыла глаза и облегченно вздохнула. Через несколько минут акушерка принесла карандаш и клочок бумаги. Цыганка с трудом накорябала цифры и умоляюще посмотрела на Фиму. Та смутилась.

– Ну, как я позвоню-то? А кого спросить? Да и тебя-то как зовут, девушка? – почему-то шепотом спрашивала акушерка.

Девушка с трудом ткнула себя пальцем в грудь:

– Зарина. – Потом указала на записку: – Николай.

– О, так он русский, твой муж-то, ну, счас позвоню, не боись, – затараторила Фима, – счас.

Набрав указанный номер, она долго слушала протяжные гудки, пока наконец кто-то не поднял трубку и не сказал громким и уверенным голосом прямо ей в ухо:

– Зарина?!

– Это Фима, – сбиваясь, робко произнесла Фима.

– Фима? – удивился голос. – Что вы хотели, Фима?

– Я акушерка, Зарина у нас, в девятом роддоме, я вам дам адрес и список вещей, которые нужно привезти. Только вас не пустят. К тому же ночь уже. Отдадите посылку через специальное окно завтра и наклейте сверху на пакет ее имя и фамилию, – проговорила Фима.

– Хорошо, Фима, диктуйте, – согласился голос, – только учтите, меня пустят, я соберу вещи и приеду. А скажите… нет, ничего.

Записав адрес, он повесил трубку. Фима поспешила в родовую. Войдя, она увидела неподвижное посиневшее лицо цыганки и ее вытянувшееся в последней судороге тело. Ахнув, акушерка бросилась бежать обратно по коридору, истошно взывая:

– Борис Филиппыч, миленький, скорее реанимацию, врачей, она умерла! – Уткнувшись в запертую дверь ординаторской, она начала колотить в нее руками. – Скорее, ну скорее же, скорее, что же вы!

Открыв дверь, врач, в помятом халате и в носках, бросился бежать, кинув ей на ходу: «Ботинки возьми!» Акушерка подхватила обувь и стремглав помчалась следом. Когда они вбежали в родовую, помогать было некому. Девушка не шевелилась, ее тонкие изящные пальцы застыли в судорожной попытке дотянуться куда-то вниз, к животу, или еще ниже, к промежности.

Фима ахнула. Между ног у девушки шевелился какой-то иссиня-красный комок, весь покрытый первородной смазкой.

– Надо перерезать пуповину, – сдавленным голосом произнес врач. – Займись, Фима.

Та машинально взяла скальпель и зажим и занялась ребенком. Перерезав пуповину, она привычно обмыла, взвесила и измерила ребенка. Тот закричал.

– Борис Филиппыч, что же теперь? – обернулась она к доктору.

– Что же, что же, что же? – растяжно и растерянно продекламировал врач и посмотрел на акушерку.

– Итак, милейшая Фима, ты понимаешь, что мы с тобой влипли? Я не заметил, что у нее была какая-то патология, и девушка умерла. Теперь у нас будут неприятности. Впрочем, скорее всего она была бродячей цыганкой и ее никто не хватится, а к нам и не особо придираться будут. Клади ребенка и помоги мне. Сейчас мы перенесем ее в родовое кресло. Скажем, что девушку только что доставили и мы просто не успели ничего сделать, а с регистратурой я договорюсь, они время переправят. Там сегодня Любаша дежурит.

Вот так, – сказал он, водрузив покойницу на кресло. – Вызывай реаниматоров и запиши рождение ребенка. Я в регистратуру. Все образуется. – Борис Филиппович ободряюще хлопнул Фиму по плечу и вышел.

Та очумело глядела ему вслед. Она даже не успела сказать врачу про мужа или покровителя цыганки. Кстати, надо ему позвонить, толкнуло ее что-то. Фима медленным шагом подошла к телефону.

– Реанимация? Скорее, у нас летальный исход.

Дотронувшись пальцем до телефонного диска, она отдернула руку и воровато посмотрела назад. Никого не было. Тогда Фима быстрым движением опять схватила трубку и набрала уже другой номер. Заунывные длинные гудки были ей ответом.

Осунувшийся Николай переминался с ноги на ногу у черного входа в роддом, не осознавая, что и ноги его, и брюки совсем промокли и что сам он стоит в луже. Это был высокий и обычно уверенный в себе человек, что легко читалось по его резко выпяченному вперед подбородку и светлым, каким-то морозным, колючим глазам. Сразу чувствовалось, что этот человек всегда принимает решения сам и хорошо разбирается в людях, с первого момента просчитывая человека, насколько это возможно. Задумчиво сдувая с сигареты пепел, Николай внимательно смотрел на Фиму. Что-то знакомое виделось ему в ее лице. Потом он вспомнил.

– Вы не узнаете меня, Серафима? – спросил он. – Ну же?

– Коля? – нерешительно спросила та. – Коля Якушев? Из школы?

– Да, Серафима, это я. Меня еще по телефону ваше имя удивило, таких мало сейчас, – ответил он. – Вот как нас жизнь свела. Недобро.

Фима вспомнила маленького задумчивого мальчика, всегда ходившего с книгой под мышкой. Несмотря на то, что Коля казался щуплым, задирать его никто не смел. Коля ходил в секцию самбо и мог за себя постоять. Записался он туда после того, как его отлупили мальчишки из старшего класса, просто так, забавы ради. С тех пор, ежедневно упорно тренируясь, Коля мог ответить обидчику, хотя первым никого не бил. Один раз он даже пригласил Фиму в кино, но та отказалась, боясь гнева матери. Дружить они не дружили, но мальчик никогда ее не задирал и не смеялся над ней, над ее внешностью и торопливой семенящей походкой.