Мушка - Милорад Павич

Стать бобами в стручке. Получить возможность взлететь. Она видела, знала, как этого добиться, даже могла представить такие слегка измененные, улучшенные, наконец-то по-настоящему прекрасные полотна собранными в галерее современной живописи. Поэтому она и засмеялась.

Такие «подправленные», как она их называла, картины все больше занимали ее воображение. Наконец она увеличила одну из них — это был вид на залив Балтийского моря работы какого-то бельгийца — и воспроизвела сначала в виде открытки десять на восемь сантиметров. Открытка стала для нее чем-то вроде эскиза. Потом картину в ее натуральную величину, метр на восемьдесят сантиметров, она с помощью проектора перенесла на холст такого же размера и поместила на свой мольберт. После этого к основе, которой служил оригинал, она добавила свои исправления, если это можно так назвать. Когда Филипп спросил ее, чем она занимается, она ответила, что пока не знает, и переселила свой мольберт в маленькую комнату возле лестницы. «Я же тебя ни о чем не спрашиваю, когда ты работаешь», — бросила она мужу.

На ее версии бельгийского полотна море располагалось не горизонтально, а вертикально, небо находилось с левой стороны. Кое-что она и вовсе выбросила. И осталась очень довольна результатом. Картины в ее руках становились лучше оригиналов. Она настолько хорошо чувствовала этот прием, так натренировала глаз, что стоило ей увидеть на экране компьютера очередное произведение, как она сразу понимала, чего ему не хватает и как его можно «подправить». И самозабвенно исправляла и исправляла чужие работы. Но в одну из ночей случилось нечто непредвиденное. Она наткнулась на картину художницы из Гватемалы, к которой не смогла ничего добавить, в которой не нужно было ничего исправлять. С точки зрения Фереты, она была безупречной, правда, таких произведений в современном искусстве было мало. Но и тут Ферета прибегла к одному приему. По примеру русских художниц эпохи Татлина и Кандинского она нанесла на «исходник» гватемальской художницы несколько слов. Слова эти были в равной степени непонятны и для гватемальцев, и для швейцарцев, но они стали частью картины, сделав более насыщенным цвет ее звучания:

Если утром сорву яблоко и пущу его вниз по реке,

Вечером ты сможешь съесть его на берегу моря

После этого случая Ферета расхрабрилась и взялась за «исправление» одной из работ Филиппа. И не какой-нибудь, а той самой, которую она когда - то купила и благодаря которой влюбилась в своего тогда еще будущего мужа. Она срезала несколько прядей своих волос и приклеила их к собственной версии написанной чаем картины Филиппа, а потом на щеку обнаженной добавила мушку. Теперь сходство между женщиной на холсте и ею было полным. И это принесло ей удовлетворение. Она словно перевела дыхание. И написала на полотне несколько строчек, назвав их «Ты»:

Ничего подобного не увидеть ни в одном

из моих снов.

Ничего подобного не услышать ни в одном

из моих воспоминаний,

Ничего подобного не выучить ни в одной

из моих школ.

Довольно многие работы современных мастеров нуждались в том, чтобы она внесла в них свою лепту. Трудясь так неделю за неделей, она заработала семь месяцев стажа и произвела на свет около сорока «подправленных» картин.

* * *

Когда она показала свои работы галеристу Филиппа, тому самому, с псом, он попросил прислать их изображения по электронной почте и встретиться у него дома наедине, чтобы все как следует обдумать.

Ферета, разумеется, понимала, что обдумывать тут нечего, что и картины, и сама идея галеристу понравились, но понимала также и то, чего он от нее потребует. Ничего не сказав мужу, она в назначенный вечер отправилась на встречу.

Его дом стоял особняком, окруженный огромной полусферой тишины. На великолепно подстриженном газоне. Возле дома можно было услышать две воды — шум фонтана перед фасадом и плеск бассейна на внутреннем дворе. Совсем рядом росла сосновая роща, низкие ветви которой касались лица и рук, если вы шли через нее. Ветер был слышен только тогда, когда налетал на деревья. В будуаре стояла кровать с балдахином, а в одной из комнат — собачья будка уже знакомого ей пса. На стене она заметила свой рисунок, который когда-то сделала губной помадой в ресторане, он был вставлен в раму, подобранную с большим вкусом.

Галерист поцеловал ее в щеку, глаза его сияли. Он казался очень взволнованным. Наконец он произнес:

— Знаешь, я не могу. Уже давно. Но это никак не связано с тобой. Ты для меня остаешься самой прекрасной женщиной на свете с того самого дня, когда ты изобразила бульон своей помадой. Выпьем шампанского, и я задам тебе один вопрос.

Принесли розовое шампанское и розовую рецину из Дельф. Потом подали тортеллини с тартюфами и расплавленным камамбером. Это была закуска, прелюдия к почкам серны и ноге оленя в сосновых иголках.

Тогда Ферета спросила:

— Что за вопрос вы хотели задать?

— Вы бы не согласились за меня выйти? Выйти замуж за своего галериста, пусть даже такого, какой я есть?

— То есть вы сватаетесь ко мне при живом муже, будучи при этом его галеристом?

— Да. Разведитесь с ним и переезжайте ко мне.

— А вам не кажется, что это то же самое, что пересесть с коня на осла?

— Согласен, тем не менее я решился сделать вам это предложение.

— Спасибо, но нет.

— Хорошо. Я так и думал.

Потом, когда они пили чай под названием «турецкий мед», Ферета спросила:

— А выставка в Базеле?

— Подготовка идет полным ходом, взгляните на каталог. Надеюсь, вам понравится.

На пестрой обложке стояли имя Фереты и название выставки:

dejavu

Разумеется, далеко не все художники согласились выставить свои работы в виде репродукций величиной с открытку рядом с «преображенными версиями» Фереты. Тем не менее выставка состоялась и произвела впечатление крайне необычное.

Дома в Провансе, изображенные французским художником в 2001 году, ничем не отличались от копии Фереты. Но стоило взглянуть на картину слева, и она неожиданно, как по волшебству (механизм которого был хорошо известен и Ферете, и всякому, кто работал в технике trompe loeil), превращалась в зимний пейзаж с занесенными снегом крышами, который походил на вид побережья Северного моря.

Полотно одного итальянца эпохи постмодернизма Ферета расположила по диагонали, и из каменистого берега получились хмурые облака, а зеленоватое небо стало походить на луг.

К женскому портрету, написанному на шелке каким-то русским гиперреалистом, Ферета добавила текущие из глаз слезы и надпись: «Слезы жгут не оттого, что они соленые, а оттого, что наполнены воспоминаниями». Художник из Испании, представляющий весьма немногочисленное направление нелинейной живописи, изобразил какого-то писателя с трубкой и галстуком-бабочкой. Ферета позаимствовала у этой картины только трубку и бабочку и поместила их на идеально белой стене внутри роскошной рамы. На стене она написала несколько слов:

Черешня белая над ним плодов полна, Но старый человек увидит над собой Лишь ветки, скованные коркой льда.

Художник из Польши, причислявший себя к последователям так называемого ergodic-искусства (в литературоведении, из которого этот термин позаимствовали, он описывал тексты эпохи пост-постмодернизма), был представлен поясным портретом девочки с косами, в которые были вплетены настоящие разноцветные ленты. Ферета приклеила копию картины к стеклу деревянной двери. Теперь казалось, что девочка вот - вот шагнет к зрителю через эту дверь, даже дверная ручка находилась в таком положении, словно на нее уже нажали…

* * *

Хозяин галереи остался доволен спорами, которые выставка вызвала среди критиков. Иногда они даже забывали, чье именно произведение и какой его фрагмент оценивают, периодически утверждая, что «оригиналы» лучше «копий». В любом случае успех этого предприятия был бесспорным, а картины иногда покупали парами («прототип» и «новую версию»), что создавало крайне необычные коллизии. Коллективное авторство неожиданно приобрело совершенно новый смысл, создав на рынке неразбериху с ценами, спросом и предложением.

Во всем этом деле, которое оказалось более сложным, чем представлялось на первый взгляд, открылась еще одна, дополнительная, трудность. В отличие от мужа и других художников, Ферета с трудом расставалась со своими работами, хотя в данном случае они принадлежали ей лишь наполовину. Она воспринимала их как своих детей, но не хотела, как в случае со своим настоящим ребенком, отпустить от себя в мир. Выдумывала массу причин, только бы не продавать, только бы они остались с ней. Гею ей пришлось уступить первому мужу, но она не считала, что обязана уступать картины.