Московский полет - Эдуард Тополь

Австрийцы принужденно откусывали размягченную, в рваной обертке «Аленушку», с интересом посматривали на нашу актрису, замкнуто сидящую у окна, и уже через полчаса полета заставили командира самолета радировать в Вену, чтобы прямо в аэропорту, у трапа, нас встречала ambulance с аппаратом переливания крови. При этом все мы с какой-то вызывающей демонстративностью проигнорировали теперь этого гэбэшника в конце салона. После двух суток совместного пребывания в шереметьевском аэропорту мы, совершенно незнакомые люди, вдруг именно здесь, в самолете, стали одной семьей. Ведь мы уже все знали друг о друге: кто, откуда, с кем прощался, куда летит, в Америку или в Израиль, и что каждый везет в своих чемоданах – мы даже видели нижнее белье нашей актрисы! Два инвалида – парализованная старушка и умирающий сварщик – стали теперь нашими общими родственниками, а двое детей – грудной ребенок сварщика и Ася-скрипачка – нашими общими детьми. Мы поминутно смотрели на них: младенец спал на руках у матери, а Ася – уронив голову набок, на свою белую кроличью шубку. Оба дышали глубоко и покойно, их детские губы были полуоткрыты. И, видя этих сладко спящих детей, мы с гордостью переглядывались, как бы говоря друг другу: да, все-таки мы добились своего, главного – мы вывезли с этой гибельной земли эти юные еврейские корни! Конечно, там, на Западе, их ждут проблемы роста – мы знаем, мы читали в газетах про наркотики и все прочее. Но мы верили, что никто там не станет внушать нашим детям любовь к дедушке Ленину, никто не заставит их доносить на родителей, не бросит в ГУЛАГ или в психбольницу и не будет всю жизнь держать их затылки под прицелом этих холодных гэбэшных глаз.

Кажется, даже врачи-австрийцы поняли, о чем мы думаем, глядя на наших детей.

– Мазл тов – вдруг сказал нам один из австрийцев, и мы дружно расхохотались, и я еще раз и с удовольствием попробовал на языке это давно забытое еврейское слово, которое слышал только в далеком детстве, от дедушки: Мазл тов [Счастливчик]…

В Вене, в аэропорту, едва к самолету подали трап, наш охранник первым пошел к выходу – его миссия закончилась! Он пробежал вниз по трапу и вошел в пустой австрийский автобус, сияющий чистотой, как концертный рояль. Но не мог уехать, потому что этот автобус ждал нас, а не его. И теперь этот гэбэшник был вынужден наблюдать, как мы выходим из самолета в новый мир.

Здесь, в этом новом мире, было удивительно тепло и солнечно, словно мы перелетели на другую планету. Только значительно позже я сообразил, что Вена просто много южнее Москвы. А в те минуты я лишь изумлялся. Здравствуй, новый мир! Какой ты? Поодаль от самолета, метрах в двухстах, было стеклянно-бетонное здание аэропорта с надписью «Вена». А под самолетом рядом с автобусом стояли белые машины «скорой помощи», и два санитара с носилками уже бежали по трапу, чтобы забрать нашего умирающего.

И мы, все еще ощущая себя одной семьей, первым делом понесли из самолета наших детей и старуху. Я помог шатенке спустить разморенную сном скрипачку из самолета в автобус и, полный знобяще-веселого возбуждения тут же – навстречу красивой актрисе – взбежал обратно в самолет, поднял там на руки парализованную старушку и понес вниз по трапу. Старушка обняла меня за шею, она была легче перышка. Или это Бог дал мне тогда силы даже не ощущать ее вес? Я посадил старушку на кресло в автобусе и опять побежал вверх по трапу, но внезапно ощутил какую-то изморозь в затылке.

Я оглянулся и тут же встретил эти холодные, светлые гэбэшные глаза. О, это были еще те глаза! Теперь, наконец, в них появилось выражение – выражение чистой, как шведская водка Absolut, ненависти. С каким удовольствием, нет – с каким наслаждением он бы вытащил сейчас свой теплый пистолет и разрядил в меня всю обойму! Почему? Да потому что я-таки ушел от их власти, и еще помогаю теперь уходить другим, и открыто, триумфально радуюсь свободе!

Я прочел его взгляд, улыбнулся ему и побежал вверх по трапу с новой энергией.

Внутри самолета санитары укладывали гиганта-сварщика на высокую тележку-носилки. Его отец и мать молча стояли рядом, а его толстая молодая жена рыдала в своем кресле, держа проснувшегося младенца на животе. Я взял, а точнее, выхватил у нее ребенка и сказал жестко:

– Пошли!

Когда женщины плачут я им нужна строгая повелительная команда.

Она встала и послушно пошла за мной к выходу, уронив с колен детскую соску и запасную пару крохотных белых детских ботиночек. Я вышел из самолета, держа в руках еврейского младенца.

И уже сам нашел взглядом этого гэбэшника. И демонстративно, высоко на руках понес еще одного ребенка с советской территории, как выносят детей из радиоактивной зоны, и не было в тот момент на земле мужчины сильней и счастливей меня! Я чувствовал себя сионистом, солдатом, бойцом, гранитным памятником на Мамаевом кургане! Если бы тот гэбэшник поднял сейчас пистолет, я бы с ликующим криком прикрыл этого ребенка своей грудью. Да, есть вещи, о которых люди пишут с гордостью, а есть – о которых умалчивают от скромности. Я же горжусь, что в тот момент чувствовал себя стопроцентным евреем и стопроцентным мужчиной.

Я шел по трапу с ребенком на руках и смотрел этому гэбэшнику прямо в глаза. И было такое напряжение в нашей молчаливой дуэли взглядов, что все обратили на это внимание, все замолчали на миг, а мать девочки-скрипачки сказала мне:

– Умоляю, не дразните его!

– Почему? – улыбнулся я и, так и не отводя взгляда от светло-голубых глаз гэбэшника, передал жене сварщика ее грудного ребенка. И тут гэбэшник сам отвернулся.

Он отвернулся с выражением полного безразличия на лице, но мы-то с ним уже поняли друг друга!

Он отвернулся, вышел из автобуса и перешел в служебный мини-автобусик, который прикатил за советским экипажем – пилотами и стюардессами.

Он присоединился к ним, к советской команде, и мини-автобус повез их куда-то в глубину аэропорта. Но в самый последний миг, когда автобус уже сворачивал за угол аэровокзала, этот гэбэшник вскинул глаза и глянул на меня таким взором – именно «взором»! – каким смотрят сквозь прицел снайперской винтовки…

Тут с Бродвея ворвалась в окно очередная не то полицейская, не то медицинская сирена. Я посмотрел на телефонную трубку в руке, она уже, наверно, давно пищала этими короткими гудками. Я вспомнил, что советское посольство выдало мне визу на поездку в СССР. Мне – единственному из всей делегации.

Я дал отбой, прокашлялся и потом медленно набрал на телефонном диске бостонский код 617 и номер своего адвоката.

– Attorney Breslaw's office [Офис адвоката Бреслава], – тут же отозвался молодой и звонкий женский голос.

– May I talk to Mr.Breslaw [Господина Бреслава, пожалуйста], – сказал я, все еще видя перед собой глаза того гэбэшника.

– Who is calling, please [Кто спрашивает]? – Vadim Plotkin.

– Just a second [Секундочку], – почти пропела секретарша, и в трубке тут же прозвучал мужской голос:

– Hallo, Mister Plotkin! What can I do for you [Алло, мистер Плоткин. Чем я могу быть вам полезен]?

– I want to draw up a will, – сказал я. – How much would it cost [Я хочу составить завещание. Сколько это будет стоить]?

7

– Если меня убьют в Москве, – сказал я в Бостоне тому самому адвокату, который оформлял наше с Лизой соглашение о разводе, – то скандал толкнет издателей переиздать мои книги. Но я не хочу, чтобы Лиза растранжирила мой гонорар на шмотки и рестораны. Я хочу, чтобы Хана получила эти деньги в день своего совершеннолетия…

Подписав завещание, я вышел на раскаленную улицу и каким-то новым, перископическим зрением увидел свою новую родину.

Раскаленный и душный воздух плыл над Chesthut Hill, два потока машин медленно двигались в этой сауне.

…Ровно десять лет назад в Нью-Йорке, за окнами кабинета кинопродюсера Лео Алтмана стояла точно такая же жара, а в самом кабинете по всем стенам бродили гигантские летающие муравьи – огромные, как крокодилы. Во всяком случае, такими они выглядели на афишах – крылатые муравьи-динозавры, налетевшие на Нью-Йорк. Я никогда не видел этот фильм, но слышал о его кассовом успехе. Правда, судя по желтизне тех афиш, после «Муравьев» независимая кинокомпания «Altman Production Inc.» значительных успехов в кино не имела. Может быть, поэтому мистер Алтман согласился принять советского эмигранта-режиссера, у которого «есть замечательная идея для фильма». А, может быть, мисс Санди Копелевич, моя ведущая в HIAS, была его родственницей. Не знаю. Знаю только, что тогда, летом 1979 года, у меня была небольшая война с этой мисс Копелевич. Потому что еврейская организация HIAS, получая от United Jewish Appeal и от американского конгресса деньги на устройство еврейских беженцев, считает себя не только нашим опекуном, но и душеприказчиком.

– Америке не нужны режиссеры! – раздраженно говорила мне мисс Копелевич, молодая худенькая брюнетка с размашистыми манерами капризной еврейской принцессы. И бросила через стол рекламную страницу «Нью-Йорк таймc». – Смотрите! Здесь нет ни одного объявления про режиссеров! Видите? Америке нужны механики, токари, сантехники, чертежники и банковские кассиры. А вы даже для этой работы не годитесь! Поэтому вам придется начинать на фабрике конвертов, четыре доллара в час. Между прочим, мой дедушка тоже начинал с четырех долларов, когда приехал сюда из Германии. Только ему платили четыре доллара не за час, а за день! Вот адрес этой фабрики, запишите!