Из пережитого. 4-е издание - Юрий Толстой

Трудно даже себе представить, как должна была отразиться на психике Керенского та головокружительная высота, на которую он был вознесен в первые недели и месяцы революции. В душе своей он все-таки не мог не сознавать, что все это преклонение, идолизация его – не что иное, как психоз толпы, что за ним, Керенским, нет таких заслуг и умственных или нравственных качеств, которые бы оправдывали такое истерически-восторженное отношение. Но несомненно, что с первых же дней душа его была «ушиблена» той ролью, которую история ему – случайному, маленькому человеку – навязала и в которой ему суждено было так бесславно и бесследно провалиться.

Может быть, слишком мягко сказано, что в «идолизации» Керенского проявился какой-то психоз русского общества. Ведь, в самом деле, нельзя же было не спросить себя, каков политический баланс того, в ком решили признать «героя революции», что имеется в его активе… Если он действительно был героем первых месяцев революции, то этим самым произнесен достаточно веский приговор этой революции.

Отмечая самолюбие Керенского, огромное и болезненное, а самомнение – такое же, Набоков приходит к выводу, что при таких качествах в нем, Керенском, очень прочно укоренились такие чувства к своим выдающимся политическим противникам, с которыми довольно мудрено было совместить стремление к искреннему и единодушному сотрудничеству. Bete noire в полном смысле слова был для Керенского Милюков, поскольку при всей болезненной гипертрофии своего самомнения Керенский не мог не сознавать, что между ним и Милюковым – дистанция огромного размера. В Милюкове не было никогда ни тени мелочности, тщеславия – вообще личные его чувства и отношения в ничтожнейшей степени отражались на его политическом поведении; оно ими никогда не определялось. Совсем наоборот у Керенского: он весь был соткан из личных импульсов.

С упомянутым сейчас болезненным тщеславием в Керенском соединялось еще одно неприятное свойство – актерство, любовь к позе и вместе с тем ко всякой пышности и помпе. Актерство его, свидетельствует Набоков, проявлялось даже в тесном кругу Временного Правительства, где, казалось бы, оно было особенно бесполезно и наивно, так как все друг друга хорошо знали и обмануть не могли.

Керенский органически не мог действовать прямо и смело, и при всем его самомнении и самолюбии у него не было той спокойной и непреклонной уверенности, которая свойственна действительно сильным людям (Наше наследие. 1990. V. C. 72–73).

К этой характеристике трудно что-либо добавить, она достаточно поучительна.

Означает ли это, что Собчак как политик бесперспективен, что ему в лучшем случае будет отведено время для написания мемуаров? Однозначно на этот вопрос ответить нельзя. Многое зависит здесь от объективного развития событий, не подвластных ни Собчаку, ни кому другому. Но многое здесь зависит и от него. Если он сумеет преодолеть свои отрицательные качества (а их у него предостаточно), переболеть «звездной болезнью», помнить, что он не только дирижер пока еще не слаженного оркестра, но и чернорабочий, то он завершит свою политическую карьеру, пользуясь признанием и уважением. Во всяком случае, я искренне этого ему желаю. Если же он окажется на это не способен, то его ждет незавидная судьба. Лично я советовал бы ему сосредоточиться на работе в Комитете по законодательству Верховного Совета СССР, где он под руководством такого умного и тактичного человека, как Ю. Х. Калмыков, смог бы принести несомненную пользу.

И все-таки у меня из головы не выходит симпатичный и в то время еще робкий юноша, который входил в наш дом вместе со своей невестой, а впоследствии и первой своей женой, который искренне плакал, когда мы хоронили Юрия Константиновича на Охтинском кладбище, и в котором было заложено от природы много хорошего.

Может быть, не его вина, а его беда в том, что многому из этого хорошего не суждено было развиться.

Так пусть же тому юноше, которого я знал, способствует удача! Впрочем, если перефразировать слова поэта, ведь тот, которого я знал, не существует.

Апрель – май 1991 г., Ленинград

Август 1991 года

Заметки, с которыми вы только что ознакомились, были написаны в апреле – мае 1991 года. С тех пор прошло несколько месяцев, но насыщенных такими событиями, которые вместили в себя целую историческую эпоху и, по-видимому, на века изменили судьбы нашей Родины (если она вообще сохранится). Роковые августовские дни, разгон Съезда народных депутатов СССР (сентябрь 1991 года), Минские соглашения о Содружестве Независимых Государств, расширение круга участников этих соглашений в Алма-Ате, упразднение поначалу de facto, а потом и de jure Союза ССР, ликвидация Верхового Совета СССР, отставка Президента СССР – один только перечень этих событий показывает, какая нагрузка выпала на долю второй половины 1991 года. Но давайте постараемся по порядку разобраться в том, что же все-таки произошло, на каком витке исторического развития мы находимся и что ожидает нас и наших детей, если не в отдаленной перспективе (ибо нет пророка в своем отечестве), то хотя бы в ближайшем будущем.

Героя наших предыдущих заметок мы будем касаться и здесь, но в роли центрального персонажа он уже выступать не будет – он займет куда более скромное место, которое ему и подобает. Итак, мы начинаем.

После топорно проведенного обмена денежных знаков, повышения цен и введения карточной системы напряжение в обществе продолжало нарастать. Межнациональные конфликты вспыхивали то в одной части нашей страны, то в другой. Центробежные тенденции все более громко заявляли о себе, причем не только в отношениях между Союзом и республиками, но и в отношениях между республиками, а также внутри республик.

Центр становился все более недееспособным, сдавая одну позицию за другой. Президент страны подвергался непрерывному давлению как слева, так и справа, его бесконечные увещевания никто не воспринимал всерьез, он производил впечатление вконец растерявшегося человека. Проект Союзного договора, хотя полномочия Союза в нем были сведены к минимуму, встретил сопротивление едва ли не всех республик, которые в то время, по крайней мере на словах, выступали за сохранение Союза. Соперничество Горбачева и Ельцина продолжалось и после того, как последний был приведен к присяге в качестве Президента РСФСР, более того, оно даже усилилось. Все эти политические игры протекали в условиях продолжающегося спада производства, снижения производительности труда, разрушения хозяйственных связей, дальнейшего обнищания самых широких слоев населения. С другой стороны, продолжал складываться класс новых собственников, представители которого рекрутировались из дельцов теневой экономики, мафиозных групп, коррумпированного чиновничества, бывших аппаратчиков и новоявленных демократов, которые, не брезгуя никакими средствами и окончательно сбросив маски, встали на путь растаскивания общенационального достояния и перевода своих капиталов за рубеж. Наметился конфликт между органами власти на местах в лице Советов, которые как бы в насмешку продолжали именоваться Советами народных депутатов, и исполнительно-распорядительными органами в лице мэрий, причем внешне этот конфликт фокусировался на противостоянии Советов и глав администрации (например, Московского и Санкт-Петербургского городских Советов, с одной стороны, Гавриила Попова и Анатолия Собчака – мэров Москвы и Санкт-Петербурга, с другой). Словом, в воздухе пахло грозой. В этих условиях в центральной печати появляется заявление девяти известных политических деятелей, которые выступили в качестве фундаторов движения за демократические реформы. Не буду пересказывать содержание этого заявления. Решил откликнуться на него в печати. Подготовил на сей счет соответствующее письмо в «Правду» на имя тогдашнего редактора И. Т. Фролова. Какое-то время отправить это письмо было недосуг, но наконец решился это сделать. Отправил письмо 28 июля 1991 года, а в августе получил уведомление о том, что 6 августа оно было вручено. Думаю, что читателям записок будет небезынтересно узнать, как я оценивал в то время нараставшие, как снежный ком, события. Пусть они сами определят, в чем я был прав, а в чем заблуждался. Вот это письмо:

Многоуважаемый Иван Тимофеевич!

Направляю Вам отклик на заявление девяти. Буду признателен за его опубликование. Хотел бы, чтобы он был опубликован именно в том виде, в каком я его написал. Если же редакция сочтет необходимым внести в него изменения, прошу обязательно их со мной согласовать. Мои почтовые и телеграфные реквизиты указаны в конце статьи.

С уважением Толстой Юрий Кириллович, член Комитета конституционного надзора СССР, доктор юридических наук, профессор Ленинградского университета

28 июля 1991 г., Ленинград