Безумные затеи Ферапонта Ивановича - Алексей Югов.

— Господи?! Что это, что это?!.. Да безобразник, безобразник ты! — кричала она в неистовстве, потрясая за шнурок вытащенным из капусты штиблетом, с которого лился рассол. Да знаешь ли ты, что теперь ты мне целую кадушку испортил, а?!

Ксаверия Карловна с омерзением бросила мокрый ботинок в угол.

— Ты сам сумасшедший! Какой ты психиатр, когда ты сам сумасшедший!.. Ты знаешь, что капусты этой нам бы на год хватило?!. А стоит сколько?!. Ты за последние полгода хоть копейку принес в дом? Ты, ведь, не думал!.. Психиатрия у тебя в голове, а что толку-то?!.. Психиатрия! Подумаешь, ведь он — психиатр! — говорила она язвительно. — А кому ты нужен, когда теперь все поголовно сумасшедшие?!.

Ферапонт Иванович молчал. Он с удивлением думал, что Ксаверия Карловна точь-в-точь повторяет слова князя Куракина, когда он, Ферапонт Иванович, пришел просить, чтобы князь устроил его где-нибудь в Красном Кресте:

— Да, ведь, вот, доктор, все несчастье-то в том, что вы — психиатр. Нам, ведь, теперь либо совсем психиатры не нужны, либо их целый корпус нужен, — сказал Куракин, показывая в окно кабинета, откуда видна была улица, запруженная обозами отступающих войск...

— Психиатр! — не унималась Ксаверия Карловна. — Знаю, почему ты психиатрию избрал: чтобы перед бабами интересничать! Как же, — они это любят: «ах, знаете ли, он — психиатр!» — передразнила она кого-то, закатывая глаза. — Был бы гинеколог или хирург, так не приглашали бы на спиритические сеансы объяснять «с научной точки зрения»! Знаю я эти сеансы: сидите там в темноте, бог его знает что...

Ферапонт Иванович молчал: в этих словах ревнивой женщины было много правды. За последнее время все те, кому не удалось попасть в теплушки, предались неистовому спиритизму. Общение с умершими приняло какой-то повальный характер. Развелось бесчисленное количество бесчисленных кружков, начиная от мелких и несерьезных, где дело не шло дальше вращения блюдечка, и кончая высшими и замкнутыми кружками, которые имели своих постоянных медиумов.

Особенно выделялся кружок Нелли Быховской, недавно овдовевшей беженки из Самары. В этом кружке существовало какое-то прямо-таки болезненное стремление к тому, чтобы все, что происходило на этих сеансах — все феномены «анимические» и «спиритические» были санкционированы наукой, объяснены в свете новейших данных физики и психологии.

В этот кружок особенно часто приглашали Ферапонта Ивановича, и он шел туда очень охотно, считая, что объективный исследователь не должен проявлять консерватизма, и не боясь, что эти участия в сеансах могут бросить тень на его ученую репутацию после того, как область таинственных явлений человеческой психики сделали предметом своего изучения такие ученые, как Крукс, Лодж, Скиапарелли, Фламмарион, Менделеев, Бутлеров, Шарль, Рише, Джемс, Бехтерев и другие.

Правда, Ксаверия Карловна находила другие причины посещения Ферапонтом Ивановичем кружка Нелли Быховской, насчет чего и намекала сейчас своему супругу.

Она, кажется, еще собиралась продолжать свои излияния по поводу испорченной капусты и спиритических сеансов, но в это время Ферапонт Иванович не вытерпел:

— Ксавочка, я, ведь, простужусь! — сказал он, показывая глазами на свою необутую и мокрую ногу, от которой шел пар.

— Простудишься!.. Этого еще не хватало! — сказала Ксаверия г Карловна, но уж значительно мягче. — Ладно, иди уж, иди, —добавила она совсем мягко, выпроваживая мужа из чулана и принимаясь наводить порядок, нарушенный неудачной попыткой к самоубийству.

Через полчаса злополучные брюки, носок и ботинок Ферапонта Ивановича сохли у плиты, а сам он лежал, укрытый двумя одеялами и пил горячий малиновый отвар.

Ночь прошла хорошо.

Наутро, часов в семь, Ксаверия Карловна растолкала мужа:

— Ферри, вставай, нужно в молочную сбегать.

Ферапонт Иванович, жмурясь и потягиваясь до хруста в суставах, начал вставать.

— Выпей — там стакан молока стоит под крышкой, — сонным голосом сказала Ксаверия Карловна, поворачиваясь лицом к стене.

Ферапонт Иванович наскоро поел и побежал за молоком. Попутно он решил купить газету. «В последний раз», — решил он при этом.

На улице было пусто. Это объяснялось вовсе не тем, что было слишком рано (было уж около 8 часов), а тем, что служилый народ уже дня два, как отсиживался дома и не выходил в учреждения.

Вот что писал по этому поводу «Сибирский казак»:

«...Нашим корреспондентам за последнее время не удалось получить нигде ни одной заметки.

Все бездействует. Все опустили руки.

Управляющий областью должен сам писать бумажку: служащие не изволили явиться на службу.

Служащие совета министров облеклись на случай эвакуации в теплые пимы и бродят по своим апартаментам, как обитатели страны теней.

И так везде.

Опомнитесь, господа!

Да, опасность, которая нависла над Омском с запада, серьезна, но, в десять раз серьезнее для всего дела возрождения России та опасность, которую вы носите в себе. И имя этой опасности — безволие и апатия, словом, психология лягушки, добровольно прыгающей в пасть неподвижно лежащего ужа».

Никто, буквально никто не предвидел, что удав, которого они для поднятия духа называли ужом, уже охватил город...

Ферапонт Иванович в молочной пробежал газету, засунул ее в карман и, погруженный в безотрадные думы о полном развале армии, медленно пошел домой по Атамановской улице, слегка покачивая кринку с молоком, подвязанную веревочкой.

Когда он переходил улицу, его чуть не затоптали.

— Эй-эй! — услышал он дикий окрик над собой, и тут же горячее дыхание и храп коня обдали его, а он инстинктивно отпрыгнул.

Дивный вороной жеребец, с высоко задранной головой, нагло и развязно выбрасывая передние копыта и время от времени ударяя в передок задними, весь в облаке снежной пыли, промчал мимо него легкие высокие санки.

В них сидел высокий, старый военный, в папахе и в прекрасной шинели голубоватого, «офицерского» сукна.

Капустин посмотрел ему вслед.

Вдруг санки круто остановились. Капустин увидел, как военный начальническим мановением пальца подзывал кого-то с тротуара.

Группа солдат не по форме пестро одетых, с небрежно закинутыми за плечи винтовками, в недоумении или смущении переглядывалась между собой.

Наконец, один из них что-то сказал своим товарищам, и все стали переходить улицу.

Когда они были совсем близко, военный поправил кожаную перчатку на правой руке и сделал движение, как бы желая вылезть из санок.

Кучер быстро отстегнул полость.

Военный спустил левую ногу на снег и ждал.

Ферапонт Иванович, подойдя поближе, разглядел, что это был генерал.

Солдаты подошли близко и остановились переглядываясь.

— Вы что ж это, братцы, — вкрадчиво и протяжно начал генерал прищурившись, — праздник, видно, решили устроить, без погончиков решили прогуляться или, может, погоны на заплатки пошли, а?!..

Генерал откинул полость и еще раз натянув потуже перчатку, стал было вылезать, но вдруг отшатнулся.

Передний из солдат вплотную надвинулся на него и, нагло улыбаясь, спросил:

— Да ты, земляк, из какой губернии, а?.. А ну, ребята, видали вы его такого чудака? — обратился он к остальным, подмигивая, и вдруг рванул генерала за воротник так, что отлетели верхние пуговицы, и вытащил его из саней.

Генерал понял. Он молча стоял перед солдатами.

— Гляди-ка, ребята, да он изнутри-то совсем наш! — сказал все тот же солдат, распахивая на нем шинель и указывая на красную подкладку. Потом он быстро нагнулся и отхватил огромный кусок генеральской подкладки.

Ферапонт Иванович выронил кринку с молоком.

Все тот же солдат нацепил кусок красной подкладки на штык и подтолкнул генерала:

— Пойдемте, ваше превосходительство!

И со смехом и шутками они повели генерала.

Однако, скоро удовольствие их было испорчено: какой-то военный — «красный командир, должно быть», — подумал Капустин, — встретил их на перекрестке, что-то сказал, и они быстро, сняв тряпку, повели свою добычу попросту.

Когда Ферапонт Иванович явился домой, Ксаверию Карловну удивило отсутствие кринки с молоком и растерянный, прямо-таки ошалелый вид его.

— Что с тобой? Молоко где? — спросила она.

— Разбил... — больше прочла по движению губ его, чем услышала Ксаверия Карловна-, и ей сразу сделалось ясно, отчего у него такой вид.

И тогда началось. И было во много-много раз хуже, чем в чулане.

Она припомнила ему все: и капусту, и все разбитые им когда-либо стаканы, и стоптанные безвременно сапоги, и спиритические сеансы. Итог получился потрясающий: им грозило полное разорение, благодаря поведению Ферапонта Ивановича.

Кончилось все это истерикой, и Ферапонту Ивановичу пришлось довольно долго отваживаться.