Кошка на дороге (сборник) - Виктория Токарева

– Ну, здравствуй! – обрадовался встрече Егоров.

Мальчик тут же поверил, что ему чрезвычайно рады.

– Здравствуй! – ответил он и вложил свою крохотную руку в егоровскую громадную.

– Как тебя зовут?

– Саша. А тебя?

– Николай Константинович, – представился Егоров. – А ну-ка, Саша, угадай: лягушка квакает или каркает?

– Лягушка квакает, ворона каркает! – радостно прокричал Саша.

– А поезд катится или летит по воздуху?

– Поезд катится, самолет летает.

– А почему самолет летает?

Вопрос был трудным, но мальчик, не задумываясь, отчеканил:

– Самолет летает на бензине.

– На керосине, – поправила Галина Павловна. – Он дешевле.

Мальчик внимательно на нее посмотрел.

– Можешь идти в палату, – разрешила Галина Павловна.

Ребенок зашагал. Коротковатые штаны открывали узенькие, как палочки, щиколотки.

– Он не отстает, – определил Егоров. – Почему невропатолог дал такое заключение?

– Она у нас хамоватая, может, он и зажался. Да и вообще в наших, прямо скажем, не курортных условиях дети… – Она подумала, как сказать, не могла найти нужного определения.

– Ладно, понятно, – остановил Егоров ее поиск нужного слова. – А что родители? Как они к нему?

– Обожают. Целыми днями под окнами сидят, чтобы он их из окна видел.

– Значит, надо оперировать. Для них. Иначе, представляешь, что у них будет за жизнь?

Егоров поймал себя на мысли, что еще три дня назад он не стал бы перепроверять заключение невропатолога. А ссора с Вероникой и вообще сама Вероника заставили его остановиться, оглянуться. И от этого три судьбы резко меняют курс, разворачиваются от отчаяния к спасению.

– А кого будем делать: мальчика или девочку? – спросила Галина Павловна.

– А вы как считаете? – спросил Егоров.

– Мальчика. Мужчинам легче жить.

Егоров пришел на десять минут раньше. Вероники еще не было. Он стал ходить взад-вперед и подумал, что не ходил вот так взад-вперед и не ждал никого лет тридцать. У него никогда не было левых романов – не из-за повышенной нравственности, а из-за того, что он любил жену. Первые пятнадцать лет он действительно любил, потом думал, что любит, а теперь стал старый и некогда. В дне расписан каждый час. Егоров вспомнил свой сон, вернее, он его не забывал. Во сне из подсознания вылезло то, что он давил в себе: лет навалом, а счастья все равно хочется. Какое-то счастье у него было. Разве сегодняшний день не счастье? Дарить людям жизнь, радоваться их радостью – разве этого мало? Но хочется своим счастьем делиться. Быть не одному. И этим небом поделиться – дымным и туманным, будто надымили из печной трубы. А вон ворона полетела. Егорову всю жизнь хотелось летать. Он был уверен, что скоро придумают крылья. Надел их на лямках, как вещевой мешок, оторвался от своего балкона – и вперед. В моду войдут облегченные непродуваемые скафандры. Влюбленные будут летать, взявшись за руки.

Вероника появилась минута в минуту. На ней было черное свободное пальто с капюшоном, черные сапоги – она напоминала католическую монашку. Приблизившись, она подняла руки и показала часы на запястье.

– А я ничего и не говорю, – оправдался Егоров. Он почувствовал себя виноватым за то, что явился раньше.

Они прошли через тяжелую дверь. Когда-то Егоров бывал в этом доме. Считалось, что здесь хорошо кормят. У дверей сидела интеллигентная старушка. Ее амплуа – вышибала. Егоров заметил, что в театрах на служебном входе тоже сидят интеллигентные старушки, может, даже бывшие актрисы, и не пускают новое поколение. Сквозь этих старушек надо продираться, как через колючую проволоку.

– Это со мной. – Вероника кивнула на Егорова.

– Да, да, «это» с ней, – подтвердил Егоров, идя за Вероникой. Ему нравилось за ней идти и подчиняться. Нравилось, как убедительно она изображает из себя хозяйку жизни. Танк из папье-маше. Танк для макета.

Они разделись. Егоров еще успел взять у нее пальто и передать гардеробщику. Вероника не привыкла, чтобы за ней ухаживали… Потом они сели за столик в уголочке. Народу было немного. Официант возник в полумраке, как фокусник, приподняв над блокнотом фирменный карандашик.

– Что будем есть? – спросила Вероника.

– Кто из нас двоих мужчина? – поинтересовался Егоров.

Официант полуобернулся к Егорову.

– Кофе, – сухо заказала Вероника.

– И все? – удивился Егоров.

– Все. И без сахара.

У Егорова было свое отношение к вопросу питания. Он считал, что преувеличенная потребность в еде – своего рода наркомания. Страна переполнена пищевыми алкоголиками. Едят в пять раз больше, чем требуется для жизнедеятельности. И то, что Вероника отказалась от еды, было для Егорова признаком культуры.

– А мне супчику, – попросил он. – Я без первого не могу.

– На второе? – спросил официант.

– Больше ничего. Я мало ем.

Официант кивнул и отошел.

Егоров стал смотреть на Веронику. Возле ее уха был затек от косметики. Она положила тон, но на периферийных участках не растушевала его, видимо, торопилась. Была резкая грань между крашеной кожей и некрашеной. Некрашеная поражала своей бледностью и беззащитностью. Хотелось притянуть ее голову к своей груди и замереть. Эта женщина изображала из себя хозяйку жизни, но она была замученная и заброшенная, как детдомовский ребенок. И нежная. Очень нежная. Он помнил все, что было между ними этой ночью, и не имело значения, что этого не было.

Вероника достала из сумки ученическую тетрадь в клеточку. Раскрыла ее и протянула Егорову.

Тетрадь была разлинована на колонки. Над каждой колонкой своя надпись: цвет, удельный вес, реакция, белок, лейкоциты, эритроциты, цилиндры и так далее. Внизу под надписями шли цифры.

– Что это? – удивился Егоров.

– Это анализы моей дочери, – спокойно ответила Вероника. – Я записала все ее анализы за последний месяц.

– Большая бухгалтерская работа, – отметил Егоров.

Он все понял. Она пробралась в его кабинет потому, что у нее больна дочь. Статья – повод. Цель оправдывала средства, и для достижения цели все было пущено в ход, включая вчерашний вечер. А если бы понадобилось, то и ночь. Та ночь, которой не было между ними, могла бы быть. Если бы это было НАДО. Егорова как будто ударили палкой по лицу. На «а вдруг» наступили ногой. «А вдруг» крякнуло под сапогом и сдохло. Егоров молчал, справляясь с собой. Он, как сван, решил ничем не обнаруживать свои чувства. Она не знает про «а вдруг» и не узнает никогда.

Подошел официант, поставил кофе и солянку.

– Водки, пожалуйста. Я забыл заказать.

Надо было выпить за светлую память «а вдруг». Поставить точку.

– А разве нельзя было нормально мне позвонить и обратиться нормально? Зачем эта легенда с очерком? Зачем было врать?

– Я звонила. Но вы не хотели меня слушать. Сказали, что это несерьезный разговор.

– Когда? – удивился Егоров.

– Вы потребовали снимки. Я сказала, что их нет. Вы бросили трубку.

– Да… – вспомнил Егоров. – Действительно звонила какая-то ненормальная.

– Эта ненормальная – я.

– Но я и сейчас скажу то же самое. Стойкий белок может давать врожденный порок. Его надо исключить. Для этого нужны рентгеновские снимки.

– А можно сделать их амбулаторно? Чтобы не класть в больницу. Привезти ребенка. Сделать. И увезти обратно.

Егоров задумался. Амбулаторная урография, конечно, возможна, но это нарушение правил.

– А кто этим будет заниматься? – спросил Егоров и прямо посмотрел в ее лицо. Тон под ее глазами растрескался, и те морщинки, которые она рассчитывала скрыть, обозначились более явственно.

– Вы! – бесстрашно ответила Вероника и посмотрела на Егорова как человек, имеющий на него права.

Егоров внутренне считал, что она его обманула и он ничего ей не должен. Но ее морщины и бесстрашие отчаяния тронули его.

– Хорошо, – сказал он, помолчав. – Завтра я вас жду.

– Спасибо, – одними губами произнесла Вероника. Чувствовалось, что на этот разговор у нее ушли километры нервов.

– Это все? – спросил Егоров.

– Это все.

Они замолчали отчужденно. Вероника была вся в завтрашнем дне. Завтра Ане проткнут вену и введут синьку, и вся ее кровь станет синей, как у инопланетянки. Надо будет и это пережить.

Официант принес водку и маслины.

– Можно, я не буду с вами пить? – спросила Вероника.

– Ну конечно.

Снова замолчали.

– Как вас дома зовут? – спросил Егоров.

– Ника.

– И меня Ника.

– Почему? – Она искренне удивилась.

– Потому что я Николай.

Ника и Ника. То, что случилось между ними, могло стать любовью, но не стало. Пронесся в небе и сгорел метеорит. А могла быть звезда. Она пошла к нему на встречу во вторник. А он к ней – в среду. Их дороги не совпали на один день. Казалось бы, какая мелочь: один день. Но все трагедии – в несинхронности. Когда это случается на биохимическом уровне клетки – рождаются уроды. А когда несинхронность в судьбах, случаются судьбы-ошибки. Судьбы-уроды.