Оборванные струны - Надежда Зорина

Все оказалось совсем не так, за исключением полумрака. Воздух был удивительно свежим и чистым, мягко звучал голос Адамо. Запах кофе обволакивал, кофе и еще чего-то сладкого, забытого в детстве. Это напоминало кафе «Конек-горбунок» при зоопарке, а я-то приготовилась к чему-то чуть ли не экстремальному. Я и в бар пошла именно для того, чтобы в полной мере выразиться, в полной мере ощутить и прочувствовать ту, которой теперь стала. Неужели я в ней ошиблась? Крупными мягкими хлопьями тихо падали слова из динамика — тоже из детства.

Немного разочарованная, подошла к стойке бара: что ж, закажу мороженое и уберусь восво яси.

— Вы?! — Бармен нервно дернулся, рука его испуганно потянулась ко лбу — перекреститься? прикрыть лицо от удара? Чего он так переполошился? Несколько секунд он в ужасе смотрел на меня, прищурившись, но наконец улыбнулся, вымученно, через силу, рука его вернулась на стойку. — А я слышал… и даже читал… — растерянно забормотал бармен. — Чепуха! — Он тряхнул головой, словно прогоняя наваждение, и улыбнулся уже по-настоящему. — Я очень рад! Вам как обычно?

Я не совсем поняла, о чем он, но подтвердила кивком: да, как обычно. Я никогда не была в баре — ни в этом, ни в каком другом, но моя Ксения, конечно, здесь завсегдатай.

Взбитые сливки с растопленным кофейным мороженым — вот что мне подали. Притворщица, лгунья, она только делала вид, что крутая. Я взяла стакан с детским лакомством и пошла к столику у окна. И обнаружила пепельницу из «Эпилога». Она подмигнула мне блестящим боком: ну, давай хоть закурим, если не получилось похулиганствовать всласть. Уселась, привычно закинув ногу на ногу, юбка короткого узкого платья чуть задралась. Достала пачку, вытащила из нее сигарету, прикурила, потянула коктейль через соломинку.

Минут через десять, явственно начиная хмелеть, я поняла, что взбитые сливки мои не так уж и невинны. Зал поплыл, Адамо совершенно неожиданно сменился вальсом «Оборванные струны», а у стойки появился новый посетитель — до этого в баре я была одна. Этот посетитель смотрел на меня тяжелым, мучительным взглядом. Тяжелым — для меня, мучительным — для него. Мы знакомы? В полумраке бара так трудно разглядеть лицо, но взгляд ощутим физически. Нет, я не помню его, но, может быть, она его знает? Или знала когда-то, давно, а сейчас забыла? Этот вальс, конечно, играет какую-то роль в том, что она забыла, помогает припомнить. И вот уже возникает образ…Женщина, пошатываясь, идет по деревянной мостовой, доски скрипят, как когда танцуешь на старом, рассохшемся паркете, сердце тревожно бьется, и к горлу поднимается холод. Пьяная, страшная, всеми оставленная женщина. Доски скрипят, приближая к развязке последнего такта. Я знаю, что будет, когда оборвется… Мне было шесть лет, я увидела это, когда слушала вальс. Он звучал в другой комнате… Там, за стеной, в другой комнате, плакал отец — и это было так страшно, мир кончился, рухнул. Забыли включить свет. И невозможно было согреться. Я куталась в плед — красно-черные клетки шерсти. Жуткие глухие рыдания оборванными нотами звучали, а она шла, пьяно пошатываясь, к своему концу. Аккорды развязки…

Голова моя дернулась. Что это было? Вальс дозвучал, но я успела услышать, поймать последние звуки — духовой оркестр. Здесь, в баре, он был в обычном духовом исполнении, а у меня в голове, параллельно, в том, единственном симфоническом. Да ведь я никогда в симфоническом «Оборванные струны» не слышала! Да и воспоминания эти — не мои. У меня было вполне счастливое детство. Только плед затесался по ошибке в эти чужие воспоминания.

Во всем виноват коктейль, на вид такой безобидный, оказавшийся коварной смесью. Голова плывет, бар, поскрипывая, как деревянные мостки, покачивается в такт отзвучавшему вальсу. Встряхнуться, взбодриться! Выкурить сигаретным дымом этот тлетворный дух.

Ах да, посетитель у стойки. Он смотрел на меня, когда возник вальс, — на меня или на ту, другую, чьи воспоминания вальсировали в моей голове? Теперь не смотрит, отвернулся, плечи ссутулились, будто это он, а не я, пережил только что горе. Кто он такой? Какое отношение имеет ко мне? Почему отвернулся, не смотрит? Мне стало обидно и горько.

Я крутанула пепельницу, чтобы привлечь его внимание. Поникшие плечи вздрогнули, но он не обернулся. Подойти самой, заговорить, притвориться, что отлично его помню? Раскованно и свободно, как подошла бы она. Сесть рядом у стойки, опустить голову на скрещенные руки, улыбнуться.

— Привет! Давно не виделись. Как поживаешь?

— Прекрасно выглядишь. За этот год ничуть не изменилась.

За этот год? Нет, нет, год здесь совершенно ни при чем. Он не посмеет так сказать, он скажет совсем другое. Например:

— Хотите, я угощу вас коктейлем? Я видел, вы пили «Русский белый»…

«Русский белый»… А ведь в самом деле! «Русский белый» — так называется эта коварная смесь взбитых сливок, кофе и опьяняющих воспоминаний. Откуда я знаю, что он называется именно так? Я никогда не пила этот коктейль, я никогда не была ни в одном баре.

— Здравствуйте, — скажу я ему. — Вы очень заманчиво вписываетесь в мое неизведанное прошлое. Вот только я желала бы знать, кто мы друг другу? Друзья? Просто приятели? Или, может, между нами более тесная связь? В каких отношениях вы были с тем, кого я убила? Почему-то мне кажется, что вы тоже как-то причастны. Я так скрупулезно собирала детали фильма: рыжие волосы, раскованность в одежде и жестах, сигареты, пепельница… Ну, вы понимаете. Я ведь не просто так оказалась в этом баре, и тем более не просто так мы с вами здесь встретились.

Ответить он не успел. Громко, искаженно пронзительно и очень близко зазвучал, вернулся вальс. Я не сразу поняла, что это звонит мой телефон, а когда поняла, так растерялась, что никак не могла сообразить, что же нужно делать. У меня никогда не было такого звукового сигнала, да я даже не представляла, что можно поставить «Оборванные струны» на телефон. Вальс на несколько секунд смолк и снова вернулся. Осторожно, словно он был очень хрупким живым существом, достала мобильник из сумки. Замолчал. Не успела додумать, хорошо это или плохо, как он снова ожил. Ответить? Ну разумеется! Поспешить, пока он снова не замолчал, спросить… Ведь это, конечно, звонит он, тот мужчина у стойки. Поспешить…

Руки дрожат, как когда пистолет держала, как перед тем… Нет, я спутала, как когда поняла, что это не я, что ведь не могла же я удержать пистолет такими дрожащими руками. Вальс звучит, еще звучит. Я не смогу ответить. Мне нужно ответить. Ну! Да что может быть проще — нажми на кнопку и задай этот вопрос? Она бы смогла.

Я посмотрела на мужчину за стойкой, он сидел все так же ссутулившись, не поворачиваясь ко мне. Всхлипнув, я нажала на отбой, бросила телефон в сумку и выбежала из бара.

Солнце меня ослепило. Мне представлялось, что выбегу в темноту, а оказалось, все еще утро. Ну, может быть, день. Я не ответила, и теперь все кончено. Теперь ничто уже не имеет значения. Я знаю, кто он. Он — человек, которого я люблю. Я больше никогда его не увижу.

Я никогда не смогу ему ответить, да он, конечно, больше и не позвонит. Потому что лучше меня знает… лучше меня помнит… потому что причастен. К смерти, к убийству. Он знает, какие слова заглушил лай собаки — возможно, мы их вместе придумали.

Я его никогда не увижу, не позвоню, не отвечу. Что же мне остается? Вернуться к той, в теле которой жить безопасно, которую не мучают воспоминания, которая не осквернена преступлением. Вернуться в ее заурядную, скучную жизнь, постараться снова выйти замуж, родить ребенка, обзавестись подругами и умереть в конце пути от старости.

Придя домой, первым делом сбросила с себя платье царевны, облеклась в лягушачью шкуру, смыла с лица косметику. Пожалела, что не купила платок: с этим огненным безобразием сделать ничего невозможно, разве что обриться наголо. Ну и ладно, пусть пока остается, суть не в том. Со временем краска потускнеет, волосы отрастут. Волосы состарятся и поседеют от горя. Сварила кофе, но не смогла выпить ни глотка: он пах коктейлем, он слишком напоминал…

Черно-белые мутные кадры, как в старом, плохо сохранившемся фильме — пленка местами склеена и недостает некоторых сцен. Но покончено со свистом и топотом — кино продолжается. Он подсаживается за мой столик с кривоватой улыбкой. Запах одиночества и невостребованной любви. Запах кофе… нет, запах коктейля: попробуйте, вам понравится. Он меня поразил полной непохожестью на всех, кого я знала. Его какая-то сиротская неухоженность так трогала, что хотелось срочно, немедленно приласкать, умыть, обиходить, пригладить его взъерошенные волосы. Ему совершенно не шел этот коктейль, и этот строгий, офисный костюм не шел, и высокосветский разговор, который он пытался со мной завести, не шел, совсем не шел. Взяться за руки и убежать, от всего и от всех. Взяться за руки и… Пепельница закрутилась волчком, разбрызгивая блики. Рука его оказалась теплой и наивно, по-детски дружеской.