Насмешливое вожделение - Янчар Драго

Далее следует сначала поговорить об американских туалетах. Технология смывания в американских туалетах совершенно отлична от той, что в Европе. Американские унитазы наполовину заполнены водой. После нажатия вода сливается, и унитаз заполняет новая чистая. Человек писает в американский унитаз, как будто писает в озеро. Очень естественный процесс.

Тут его настиг тот, кто, как он думал, остался за дверью на своем облаке.

«Мне бы… — начал искуситель, испытывая крайнюю неловкость. — Мне надо было до… это все пиво, понимаешь».

Не сводя глаз с потолка, она вялой рукой указала на какую-то дверь. Раньше он ее даже не заметил. Дверь держалась на честном слове и была оклеена такими же отваливающимися обоями, как и стены. — Минутку подожди, — произнес он спокойным голосом, словно разговаривал с многолетней любовницей. Но Луиза Димитровна Кордачова не была его любовницей. Она была несчастна и смотрела в потолок. Он зашел внутрь, расстегнул штаны и в ужасе посмотрел в воду. Словно заглянул в темное озеро. Сдерживался из последних сил. Это мочеиспускание, — понял он, — все испортит. Струя, которая туда польется, не может быть неслышна. Звук этого оглушительного, фатального мочеиспускания обязательно будет слышен через деревянную дверь и станет для нее унижением. Немилосердным унижением. Сразу стало ясно, что это неизбежное грядущее унижение — конец всему. Прости, прощай! Он оставил ее там, на кровати, со слегка раздвинутыми ногами, с расстегнутой блузкой. Упершуюся взглядом в потолок. И в этом ужасном, ненавидимом ею жилище ей придется слушать невыносимый, напоминающий о борделе звук льющейся мочи. Ей, той, которой мама каждый день говорит про голову на плечах. Той, что каждый вечер ждет в «Лафитте» парня, надеясь, что он вытащит ее из этой квартиры, где вдруг теперь она услышит, как за дверью ссыт человек, с которым она только сегодня вечером познакомилась. После того, как она все ему рассказала о себе, пошла на все уступки, он ссыт. Ссыт на все, что только что случилось, и на весь гнусный мир.

Мысль у искусителя работала блестяще. Перестав из последних сил крепиться, он резко повернулся и ударил струей по прикрепленной к стене раковине. Одновременно другой рукой спустил воду и сразу же повернул кран. Выдохнул. Это было умно и изобретательно: она подумает, что он моет руки или лицо, вспотевшее в этом жарком помещении без кондиционера, вентилятора и даже без окон. Ни разу в жизни он так долго не мочился. Он не только умен и изобретателен, но и милосерден, — избавит ее от тяжелых переживаний. Из него лилось так, словно внутри была цистерна пива: минуту, десять минут, час? Опустив голову, он смотрел на эту чертову желтую жидкость, плескавшуюся по краям раковины, потому что вода из-под крана ее не смывала, а только отвратительно вспенивала. Запахло мочой, ссаньем, так пахнет раскаленный горячий асфальт под лошадьми.

Он вздрогнул. Не видел, что дверь открылась. Не знал, когда она открылась, как долго была открыта. Во всяком случае, в дверном проеме стояла Луиза. Застегнутая на все пуговицы, глаза — невидящие, словно снова смотрят в потолок. На тараканов. В глазах искусителя отразился весь ужас, вся катастрофичность его жалкого, непоправимого положения. Положения мужчины, ссущего в раковину.

В этой ситуации мочиться в раковину было бесконечно стыдно, гораздо более стыдно, чем мочиться громко. Естественным образом. Как в озеро.

Она закрыла дверь и ничего не сказала.

Он прислонился к стене.

Все потеряно. Причем навсегда.

И когда он, посрамленный, вернулся в этот несчастный коридор со свисающими обоями, в ее глазах застыло все то же, уже знакомое ему выражение: весь мир — сплошная гнусность.

Он подумал, что все ей объяснит. Начать следовало с различия между европейскими и американскими унитазами. Подумал, что предложит ей помощь. Например, уступит часть своей стипендии. Хлопнула дверь. Искуситель выбрался на улицу. Остался только он, бедный, несчастный Грегор Градник. И ничего уже не исправишь. Что бы он сейчас ни сказал и ни сделал, все станет очередным фрагментом мозаики гнусного мира. Когда он шел по безлюдной улице мимо «Лафитта», то увидел, как из щели под закрытой дверью падает полоска света. Проходя вдоль здания, поскользнулся на липкой грязи, видимо, блевотине, оставленной каким-то туристом. Заглянул в окно. Леди Лили сидела неподвижно, склонившись над фортепьяно, точно мертвая. Потом пошевелилась и посмотрела в окно, словно почувствовав, что кто-то за ней наблюдает. Она была без парика, собственные редкие волосы слиплись. Потом она долго трясущимися руками шарила в сумочке. Вытащила часы и поднесла прямо к глазам. Было четыре часа утра.

Глава восьмая

ШКОЛА КРЕАТИВНОГО СМЕХА

Тромбоны! Барабаны!

Утром его опять разбудили тромбоны и барабаны. Молодые чернокожие наяривали по барабанам, висящим у них на животах, и через мундштуки, торчащие из надутых щек, дули в блестящие металлические инструменты. Тут же роилась добрая сотня чернокожих девиц в коротких юбках. Во главе со своей предводительницей со свистком в зубах и горами трясущихся под одеждой телес. Парад! Парад! Все только и говорили о парадах, участники которых уже упражнялись в разных концах города. — Вы видели парад? Струсили? — Гамбо считал, что предстоящих дней следует опасаться. Это опасные дни, — сказал он. — Совершенно особенная пора, — заметил Фред, — разрезая свой стейк в тихой профессорской столовой. — Я бы сказал, — продолжил он, накалывая на вилку салат, — я бы сказал, сохраняющая архаические европейские христианские элементы. К которым позднее все — чернокожие, креолы, здешние французы — добавили понемножку своего. Я бы сказал, что о Марди Гра не нужно читать лекции. В него надо просто окунуться и плыть.

Пришла весна. Грегор Градник проводил воскресный день с Питером, Ирэн и их друзьями. Они стояли кружком в парке, ели бобы с рисом и чокались банками с пивом. Это единственное место в Америке, — одобрительно заметил друг Питера, где разрешено продавать алкоголь на улице. И в ближайшие дни его здесь прольется больше, чем воды. В Новом Орлеане нет своей воды, вся питьевая вода привозная и продается в магазинах. Ирэн, одетая в короткие шортики, бегала по траве. Питер рассказал о втором издании своей книги «По Новому Орлеану на велосипеде». Все внимательно слушали. Ирэн зааплодировала, все окружили автора, и Ирэн воскликнула:

«Писатель — писателю!»

Даймонд подписал свою книгу, последний экземпляр первого издания и с поклоном вручил Грегору. Все захлопали. Грегор поблагодарил. Ему такой книги нипочем не написать, такой успешной, — сказал он. — Ну, почему же, почему нет? — удивился Питер. — Потому что его беспокоит славянский акцент. — Ах, — сказал Даймонд, — бумага все стерпит, от нее ничего не услышишь. — Не поэтому, — произнес Грегор, — а потому, что, прежде всего, он плохой велосипедист.

На обложке книги автор в бабочке и теннисных туфлях, рядом его велосипед. Бабочка говорит о том, объяснил автор, что в книге идет речь о серьезных вещах — об истории, ботанике, этнографии. Тенниски — о том, что наш подход новаторский. И спортивный. Лучше всего смотрелся велосипед. Он стоял на картинке как племенной жеребец. Это был женский велосипед, сначала Ирэнин, а теперь их общий. Велосипед был старинный, хромированный, таких теперь больше не делают. В жизни он был еще красивее, чем на картинке. Все сгрудились вокруг него, гладили его и восхищались.