Петр Лещенко. Все, что было… Последнее танго - Вера Лещенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я, как только снова начала ходить, попыталась устроиться на работу. Не сразу, но удалось найти место певицы в ресторанчике «Одесса» на Преображенке, неподалеку от базара. Страх и обреченность витали над Одессой. Мы, насколько возможно, начали приноравливаться к горькому военному быту. Я осталась кормилицей семьи, была в ответе за маму, младшего брата. Надо было зарабатывать, добывать пропитание.
Наша семья была на особом учете у румын. В городе были нацистские учреждения, мы как семья коммуниста должны были каждый день ходить туда и отмечаться, и мы не нарушали предписаний. Периодически в доме устраивали проверки. Однажды жуткий стук раздался в нашу дверь, в квартиру ворвались военные в румынской форме. Старший кричал что-то. Я разобрала только, что их интересовал мой отец-коммунист. Стали требовать, чтобы мы собирались и ехали с ними.
Мама плакала и просила не трогать нас с братом.
Я видела испуганные глаза младшего братишки, плачущую маму и не знала, что предпринять. Что-то подсказало мне, спасение – музыка. Я подошла к пианино, села и заиграла Первый концерт Грига. Особо ни на что не рассчитывала, скорее, для меня это был единственный способ успокоить собственные нервы, собраться с мыслями. Главное, как мне казалось, не уходить из дома. И еще я верила, что музыка способна усмирить ненависть и злость. Тишина за спиной подсказывала, что мы с Григом победили. Уходили «гости» без криков и не хлопая дверью.
Повседневные заботы приглушили чувство страха и беспокойства о папе. О нем не было никаких сведений. Тревоги добавило неожиданное возвращение старшего брата Георгия. Оказалось, Жоржик попал в плен, бежал, чудом ему удалось добраться до дома. Многие из его воинского соединения попали в плен или погибли в первые же дни войны. Была радость, что жив, и одновременно растерянность от незнания, как поступить.
Через три-четыре месяца массовые облавы прекратились. Проверка документов румынскими полицейскими проводилась выборочно, помогали им подвыпившие молодчики в гражданской одежде из местных.
Советская власть ушла в подполье, румынская приноравливалась к новым условиям, а междувластие стало благодатной почвой для коммерческой одесской прослойки. Многие разбогатели в первые месяцы оккупации. Среди предпринимателей были местные немцы, румыны и молдаване.
Румыны разрешили им арендовать помещения и открывать частные магазины, рестораны и закусочные, парикмахерские, пекарни, кинотеатры, мастерские. Арендаторами становились работники магазинов, складов, бывшие советские администраторы, успевшие присвоить собственность или денежные средства, принадлежавшие в недавнем прошлом государству. Появились оккупационные марки, которые обменивались на рубли. За десять рублей давали одну марку. В городе появились пункты снабжения местного немецкого населения продуктами питания, им разрешили занимать квартиры и присваивать мебель и вещи эвакуировавшихся семей.
Из Румынии в Одессу стали приезжать деятели культуры, в основном русские артисты-эмигранты. Они давали концерты в театрах, выступали в ресторанах.
Жизнь в Одессе стала понемногу оживать. Моя работа в харчевне на вокзальном привозе позволяла достать необходимые продукты питания для мамы и братика. Посетители были в основном местные, в обиду меня не давали. Я пела популярные в те годы эстрадные песенки и аккомпанировала себе на аккордеоне.
В декабре 1942 года на одесских улицах появились афиши с твоим портретом, сообщающие о предстоящих концертах. Мама как-то сказала со вздохом:
– Доча, вот бы попасть на концерт, да говорят – билетов не достать. Послушать бы эту знаменитость. Мы с сестрой Маней всегда мечтали об этом.
– Ничего, мамочка, закончится война, и послушаете с тетей Маней своего Лещенко по радио. Хотя я бы тоже хотела попасть на концерт.
Буквально через несколько дней встретила своего знакомого ударника из оркестра Житницкого Володю Вотрина:
– Слышала, Лещенко приезжает?
– Ну, слышала. Говорят, все билеты проданы.
– Да, но мне повезло. Оркестр оперного театра разъехался, и Селявин собрал для Лещенко новый. Меня пригласили, представляешь?! Пока от Лещенко нет ответа, поэтому не знаю, когда репетиции.
– Тебе везет. Рада за тебя. Я и не мечтаю на концерт попасть.
Поговорили, Володя проводил меня до дома, и на том разбежались. Потом в местной газете прочитала, что в связи с болезнью певца Лещенко концерты переносятся. Весна черемухой, сиренью отзвенела. Отогрелись дома и улицы, море потеплело. И наши пути-дорожки с Вотриным опять пересеклись. Иду по Пушкинской, кто-то окликнул. Обернулась – Вотрин:
– Привет, у нас завтра репетиция с Лещенко перед концертом. Хочешь, проведу? На концерт не смогу.
– Конечно, хочу, что за вопрос!
– Тогда завтра в половине двенадцатого подходи к служебному входу Русского театра.
А завтра было 5 июня 1942 года. Вечером предстояла работа, поэтому с аккордеоном я отправилась в театр. Я знала, что уже совсем скоро увижу и услышу тебя.
И каждый, кто хочет, вслух меня порочит
Я не случайно эту главку назвала так. Это строчка из польской песенки Зигмунда Белостоцкого «Андрюша», ты ее всегда пел на концертах. Мне, напротив, по душе были грустные танго, и я не преминула сообщить тебе об этом, услышав «Андрюшу»:
– Я люблю все, что ты поешь, но веселые и шуточные песенки не очень.
– Да в «Андрюше» грусти и жару больше. Надо прислушаться.
Ты был прав как всегда. В твоих «простеньких и незатейливых песенках, лишенных поэтических вершин», как утверждали советские музыкальные критики и коллеги по сцене, с избытком было и смысла, и грусти, и тоски, надрывавших твою душу. Просто не все слышали. А может, не хотели? У многих твоих коллег, не раз потом в том убеждалась, твоя популярность и твоя удачливость в коммерческих делах вызывали ох какую ревность. Но вернусь к Андрюше.
Эх, Андрюша, будь же добрым малымИ на гармошке двинь-ка посильней.Чтоб печали заглушить мотивом бравым,Растяни, развернися веселей!
Вот история «Андрюши», рассказанная моим интернет-другом, твоим верным поклонником Георгием из Польши: «…Фокстрот этот Петр Лещенко трижды записал на пластинки: в Вене в 1933 году, в Риге в 1935-м и в Бухаресте в 1947-м. Звучал „Андрюша” по всему миру, проник контрабандой в СССР от Бреста до Владивостока. Сейчас трудно понять, чем была опасна эта жизнерадостная песня для партийной идеологии.
В 1938 году появился в СССР и другой „Андрюша”. Это был благонадежный комсомольский фокстрот, мелодию которого сочинил композитор Илья Жак на стихи поэта Григория Гридова. Пела „Андрюшу” и записала на пластинки юная Клавдия Шульженко. Мне неизвестна история создания этого фокстрота, в нескольких источниках утверждается, что музыка народная, обработка И. Жака. Так вот и этого „Андрюшу” некоторые авторы приписывали Петру Лещенко. Курьезный пример из рассказа Михаила Рощина „Таня Бобрыкина и Парад Победы”: „Громко играл открытый патефон и так же громко радио, только по радио пели военные песни и марши, а с пластинки несся голос Лещенко: “Эх, Андрюша, нам ли быть в печали, пой, играй, гармонь, на все лады?..” Михаил Рощин дважды напутал, надо было цитировать точнее: „Не прячь гармонь, играй на все лады”. В стране, „где жить стало лучше, жить стало веселей”, песня эта была благосклонно отмечена партийной печатью, как способствующая коммунистическому воспитанию молодежи. Но кажется мне, что без „буржуазного” фокстрота Петра Лещенко не могло бы быть „Андрюши” Жака и Гридова».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});