Девяносто третий год - Виктор Гюго

— Во-первых, — возразил старик, — если я и убил твоего брата, то я должен был это сделать.

— Этакий вздор! — мрачно проговорил матрос, сжимая в руке ручку пистолета.

— Пускай будет по-твоему, — спокойно возразил старик. — Ну, а где же священник?

— Священник? — переспросил матрос, глядя на него удивленными глазами.

— Да, священник. Ведь я же призвал к твоему брату священника. И ты должен доставить мне священника.

— Да где ж я его вам возьму, — спросил матрос. — Разве в открытом море найдешь священника?

Грохот орудий, доносившийся со все большего и большего расстояния, постепенно ослабевал.

— А у тех, кто там умирает, священник есть, — проговорил старик.

— Да, это правда, у них свой флотский священник, — согласился матрос.

— Ты желаешь погубить не только мое тело, но и душу, — продолжал старик, — а это нехорошо.

Матрос в задумчивости опустил голову.

— А губя мою душу, ты вместе с тем губишь и свою, — серьезно заметил пассажир. — Слушай, мне жаль тебя! Делай, как знаешь. Я только исполнил свой долг, когда сначала спас жизнь твоему брату, а потом отнял ее у него; я и теперь исполняю свой долг, стараясь спасти твою душу. Подумай! Это дело касается прежде всего тебя. Слышишь пушечные выстрелы? Там люди погибают, страдают, там найдутся и мужья, которые больше не увидят своих жен, и отцы, которые больше не увидят своих детей, и братья, которые, подобно тебе, не увидят больше своих братьев. И кто в этом виноват? Твой брат. Ты ведь веришь в Бога, не так ли? Ну так знай, что Господь Бог скорбит в эту минуту. Он скорбит за Своего сына, христианнейшего короля Франции, такого же младенца, каким был и Иисус, и который теперь заключен в Тампльскую тюрьму; Он скорбит за оскорбляемую Церковь Свою в Бретани, Он скорбит за оскверненные и поруганные храмы Свои, за разорванные Евангелия, за умерщвленных служителей Своих. С какою целью мы приплыли сюда на этом погибающем судне? А для того, чтобы оказать содействие делу Божьему. Если бы твой брат был усердный слуга, если бы он добросовестно исполнял свой долг, пушку бы не сорвало, корвет не был бы разбит, он не сбился бы с пути, не натолкнулся бы на неприятельский флот, и мы бы в эту самую минуту высаживались на берег Франции целые и невредимые, бодрыми и мужественными воинами и моряками, с мечом в руке, с развевающимся над нашими головами белым знаменем, многочисленные, довольные, веселые, и мы бы помогли верным бретонским крестьянам спасти короля, и сослужить службу Богу. Вот для чего мы ехали сюда, вот что бы мы сделали, вот что я, один из всех уцелевший, намерен сделать. А ты желаешь помешать мне в этом. В этой борьбе нечестивцев против служителей Божиих, в этой борьбе цареубийц против монарха, в этой борьбе сатаны против Бога ты становишься на сторону сатаны. Брат твой оказался невольным союзником дьявола, ты же будешь явным. Ты становишься на сторону цареубийц и против престола, на сторону нечестивцев и против Церкви. Ты отнимаешь у Бога последнее Его средство. Когда не станет меня, представителя короля, селения будут продолжать гореть, население — страдать, священники — проливать слезы, король — томиться в тюрьме, а Иисус Христос — скорбеть о правом деле. И кто будет виновником всего этого? Ты. Ну, что ж, делай свое богопротивное дело. Я, по правде сказать, ожидал от тебя совсем иного; но я ошибся. Действительно, я убил твоего брата. Он оказался мужественным — я его наградил; он оказался виновным — я его наказал; он не исполнил своего долга, но я свой исполнил, и я в случае необходимости опять повторю все то, что сделал; и клянусь пресвятою Анною Орейской, смотрящей на нас с небес, я в подобном случае точно так же расстрелял бы своего сына, как расстрелял твоего брата. А теперь ты — господин своих действий; но я глубоко сожалею о тебе. Ты солгал своему капитану. Ты, христианин, нарушил свой обет; ты, бретонец, не сдержал своей клятвы; меня поручили твоей честности, и вместо нее я встречаю измену; ты желаешь превратить в холодный труп того, кому ты обещался спасти жизнь. Знаешь ли ты, кого ты здесь губишь? Себя самого. Ты отнимаешь мою жизнь у короля и отдаешь свою душу дьяволу. Ну, что ж, совершай свое преступление! Прекрасно! Ты добровольно меняешь райское блаженство на адские мучения. Благодаря тебе дьявол победит, благодаря тебе церкви будут разрушены и нехристи будут продолжать лить из колоколов пушки; благодаря тебе людей будут убивать тем, что предназначено для спасения души. В эту самую минуту колокол, гудевший на твоих крестинах, быть может, убивает твою мать. Что ж, помогай дьяволу, не робей! Да, я осудил на смерть твоего брата, но знай, что я — орудие Бога. А ты берешься изменить волю Господню! Ты, пожалуй, вздумаешь осудить и молнию небесную. Несчастный, не тебе ее судить, а ей тебя! Подумай о том, что ты собираешься сделать. Знаешь ли ты, что на мне лежит благодать Господня, Божие посвящение? Не знаешь? Ну продолжай же, продолжай! Исполни то, что ты замыслил. Ты волен низвергнуть меня в ад и низвергнуться туда сам вместе со мной. Вечная погибель и моя и твоя в твоих руках; но отвечать пред Богом будешь ты. Мы с тобой стоим с глазу на глаз над бездной. Продолжай, заканчивай! Я стар, ты молод; я безоружен, ты вооружен. Ну, убивай же меня!

Пока старик, стоя в лодке, произносил эти слова голосом, заглушавшим шум моря, прорывавшиеся сквозь тучи лучи солнца на мгновения окружали его голову словно сиянием. Матрос страшно побледнел; пот крупными каплями выступал у него на лбу; он дрожал, как осиновый лист; время от времени он прикладывался губами к своим четкам. Когда старик замолчал, он бросил свой пистолет, упал на колени и воскликнул:

— Простите, сударь, простите меня! Устами вашими говорит Сам Господь Бог. Я неправ, да и брат мой был неправ. Я сделаю все, что только можно, чтобы загладить свое преступление. Располагайте мной! Приказывайте — я буду повиноваться!

— Я прощаю тебя, — проговорил старик.

II. Крестьянская память стоит искусства полководца

Съестные припасы, положенные в лодку, оказались весьма кстати. Оба беглеца пробыли целых 36 часов в море, прежде чем достигли берега. Они провели в море и всю следующую ночь; к счастью, погода оказалась хорошей, и только луна светила ярче, чем это было бы желательно для людей, уходивших от преследования. Им пришлось сначала удалиться от французского берега и выйти в открытое море, в сторону Джерсея. Они услышали последние залпы погибавшего корвета, раздававшиеся как предсмертное рычание льва, убиваемого охотниками. Затем над морской поверхностью водворилось мертвое молчание. Корвет «Клэймор» умер той же смертью, что и фрегат «Мститель», но той же славы не обрел. Героями не могут быть те, кто вступает в бой против своей родины.

Гальмало оказался искусным моряком. Он проявил чудеса ловкости и находчивости; это вынужденное плавание между рифами, волнами и неприятельской эскадрой было поистине образцовым. Впрочем, ветер мало-помалу стих и море успокоилось. Гальмало проскользнул мимо утесов Менкье, обогнул Бычий Брод, выбрал место с тихим течением, чтобы несколько часов отдохнуть, и затем, спустившись к югу, ухитрился проплыть между Гранвилем и Шозейскими островами, не будучи замеченным ни с Шозейского ни с Гранвильского маяков. Он вошел затем в Сен-Мишельскую бухту, что было довольно смело ввиду соседства Канкаля — места стоянки французской эскадры.

К вечеру второго дня, приблизительно за час до солнечного захода, он, оставив позади себя гору Сен-Мишель, пристал к берегу в одном почти всегда пустынном месте; пустынно оно было потому, что было очень опасно: здесь нетрудно было завязнуть в песке. К счастью, в то время был прилив. Гальмало, разогнав шлюпку, причалил как можно ближе к берегу, ощупал песок, нашел его достаточно твердым, посадил на него лодку и выпрыгнул на берег. Старик вслед за ним вышел из лодки и стал смотреть на горизонт.

— Ваше сиятельство, — сказал Гальмало, — это — устье речки Куенон. Вон там, с правой стороны, Вовуар, а с левой — Гюин; а эта колокольня, что прямо перед нами, — Ардевон.

Старик нагнулся к лодке, вынул из нее сухарь, сунул его себе в карман и сказал Гальмало:

— Остальное возьми себе!

Гальмало положил в свою котомку остатки говядины и сухарей и взвалил ее себе на плечи. Затем он спросил:

— Ваше сиятельство, как вы прикажете: идти впереди вас или за вами?

— Ни то, ни другое, — ответил старик.

Гальмало взглянул на него с удивлением. Старик продолжал:

— Нам следует расстаться, Гальмало. Оставаться вдвоем — ни к чему. Если не можешь возглавить хотя бы одну тысячу, то лучше всего быть одному.

Тут он вынул из кармана бант из зеленой шелковой материи, похожий на кокарду, посредине которой была вышита золотая лилия, и спросил:

— Ты умеешь читать?