ХРИСТОС И ЦЕРКОВЬ В НОВОМ ЗАВЕТЕ - Протоиерей Александр

«Такие собрания, открытые даже для явных грешников, выражали самую суть вести Иисуса»[74].

Почему именно к ним с такой подчеркнутостью обращал Иисус Свою весть? Почему именно эту сторону Его проповеди так подробно и «крупным планом» описывают Евангелия? Конечно, не из-за любви Иисуса к таким несомненным грехам, как взяточничество, вымогательство, проституция и т. п., а из-за того, что сердца только таких людей были готовы плодоносить верой и благодарностью за незаслуженное спасение. Ведь их духовное и психологическое бремя было вдвойне тяжкое. Их открыто презирали люди, но и сами они были убеждены в невозможности получить для себя спасение у Бога[75]. Поэтому, если «мытари и грешники», «малые» (Мф. 10, 42 и др.), «простецы» (Мф. 11, 25)[76] — презрительные характеристики-штампы, употреблявшиеся в благочестивой среде фарисеев и книжников в отношении тех, кто не знал или нарушал Закон, то Сам Иисус называл их «труждающимися и обремененными», а также «нищими». Последний термин подразумевает не только обездоленных в имущественном смысле, но и более широко — тех, кто не в состоянии защитить себя перед сложившимися духовными представлениями-трафаретами. В таком значении термины «нищие», «смиренные», «убогие» и т. п. встречаются и в Ветхом Завете, особенно в пророческой проповеди[77].

Внимание Иисуса к «мытарям и грешникам» можно понимать и в более остром смысле — в противопоставлении тому, что на праведников, благочестивых, напротив, не распространяется провозглашаемое спасение. В утверждении «Блаженны нищие [духом], ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5, 3; Лк. 6, 20) акцент стоит на «их», что можно интерпретировать как Царство Божие принадлежит только нищим[78]. Или:

Я пришел призвать не праведников, но грешников к покаянию (Мф. 9, 13 и пар.)

Под праведниками, конечно, понимаются не праведники как таковые (иначе получается абсурд), а те, кто себя таковыми считал: фарисеи и книжники. Мы еще раз убеждаемся, что острие обличительной проповеди Иисуса было направлено не против грехов человека вообще (они давным-давно обличены в Ветхом Завете, почему он, кстати, и не утрачивает своего значения), а прежде всего против ложного понимания пути спасения. И вследствие этого — против традиционной, удобной и привычной для человека религиозности (и на тот момент, и во все времена). Иначе говоря, против Церкви (какой тогда был народ Израиля), но ради ее же очищения.

И все же о трапезе в Евангелиях говорится не только как о способе общения Иисуса с явными грешниками вне Закона. Иисус обращался не только к ним, находящимся на периферии церковного общества, но и к самому обществу. Когда Он бывал услышан, то утоляя свой телесный голод скудной дорожной пищей (несколько хлебов и рыбок), толпа слушателей не раз к своему удивлению обнаруживала себя не просто подкрепляющей в пути свои силы, но неким собранием, очень прозрачно напоминающим пир в преизбытке Царства Божия:

И ели все и насытились; и набрали оставшихся кусков двенадцать коробов полных (Мф. 14, 20 и пар.); И ели все и насытились; и набрали оставшихся кусков семь корзин полных (Мф. 15, 37 и пар.).

Христос как будто готовил своих слушателей к тому, чтобы они — толпа — переродились, переплавились в Церковь, в тот народ Божий, который Он решил собрать (см. § 12. 4). И Он очень умело — с этой катехизаторской находкой Церковь не считает нужным расставаться до сих пор, — пользовался моментом, когда люди вознамеривались подкрепиться тем немногим, даже слишком немногим, что у них было. Так, через скудную трапезу в пути или в домашних условиях прорастало новое понимание общения — то, что получит окончательное раскрытие на Тайной Вечере и станет церковным Таинством Евхаристии.

18. Притчи

Обращаясь к людям со словом, Иисус проявлял себя искусным оратором и рассказчиком, используя самые различные формы устной речи. Прежде всего те, которые были связаны с традицией Мудрости и пророческой традицией Израиля (например, заповеди блаженства, плачи, пророчества и т. п.). Наиболее часто среди такого провозвестнического многообразия Он использовал притчи (евр. mashal, pl. meshalim). В Ветхом Завете притчи являются необыкновенно широкой и эластичной формой речи мудреца. Они могли представлять собой и поговорки, и метафоры, и сатирические стишки, и аллегории. Например, пророк Исайя аллегорически уподобил Израиль винограднику, которые перестал приносить плоды (Ис. 5,1-7). Также широко аллегорические притчи использовали и другие пророки.

Употребляя притчи, Иисус был далек от того, чтобы рассказывать приятные остроумные истории. Чаще всего Его притчи звучали опять-таки неожиданной и жесткой критикой того религиозного мира, к которому принадлежали Его слушатели.

И все-таки при всей их укорененности в библейской традиции притчи Иисуса представляют собой в высшей степени самобытный феномен. Так, в Ветхом Завете и в литературе междузаветного иудаизма мы встречаем притчи, скорее напоминающие басни, в которых в качестве действующих лиц выступают растения или животные (Суд. 9, 8-15; 4 Цар. 14, 9; Иез. 17, 3-8; 31, 3-14; 3 Езд. 4, 13-21). Но Иисус вообще не использует подобные аллегории. В Его притчах всегда главными героями являются только люди.

Более того, притчи Иисуса совершенно не похожи на какой-нибудь специальный вымысел с увлекательным сюжетом. Все очень обычно и знакомо: сеятель сеет семя, рыбак закидывает сети, женщина ищет потерянную монету. А фарисей заходит в храм, чтобы, «как у себя дома», совершить привычную уставную молитву. Разве что в притче о блудном сыне разворачивается настоящая драма. Не случайно это, наверное, самая поразительная и известная евангельская притча. И тут интересно, что притчам Иисуса, материалом для которых послужили эпизоды из реальной жизни людей, мы почти не найдем параллелей в ветхозаветной и междузаветной литературе.

«Его [Иисуса — А.С.] притчи скорее вводят нас в гущу повседневной жизни. По своей жизненности, по простоте и ясности, по мастерству немногословных описаний, по серьезности содержащегося в них обращения к совести, по их преисполненному любви пониманию опустившегося в религиозном смысле человека они не имеют аналогий. Если мы хотим найти что-то сопоставимое, нам придется обратиться к глубокой древности, ко временам наивысшего подъема пророчества, к притче Нафана 2 Цар. 12, 1-7, притче о винограднике Ис. 5, 1-7 и метафоре любви отца к сыну Ос. 11 (однако это уже не притча, не «короткий рассказ»). Но и в этом случае речь может идти лишь о небольшом числе разрозненных примеров, тогда как первые три Евангелия передают нам не менее 41-й притчи Иисуса. Сегодня считается общепризнанным, что они принадлежат первичному слою предания, хотя этот факт и не освобождает от необходимости критически анализировать каждую отдельно взятую притчу и историю ее передачи»[79].

Некоторые притчи сказаны так, чтобы человек был сейчас же поставлен перед выбором, причем неожиданно и в результате диалога. Яркий пример — притча о милосердном самарянине, когда вопрошая Иисуса «а кто мой ближний?» (Лк. 10, 19), Его собеседник вынужден сам ответить на этот вопрос. Причем, надо полагать, вразрез с общепринятым и собственным религиозным представлением. Ведь ближним «оказался» самарянин, а вовсе не священник и левит, то есть те, кого полагалось считать ближними[80].

Пытаясь понять смысл притчей Иисуса, нужно иметь в виду и другое. При всей понятности и образной выразительности, свойственных притчам, манера Иисуса говорить притчами вызывала у Его учеников вопрос: «Для чего притчами говоришь им?» (Мф. 13, 10). Да и Сам Он не раз заканчивал Свои притчи таким призывом: «Кто имеет уши слышать, да слышит!» (Мф. 13, 9. 43; 25, 30; Мк. 4, 23; Лк. 14, 35 и др.), как будто речь идет о какой-то сокрытой тайне. А обращаясь к ученикам, Он прямо так и говорил: «Вам дано знать тайны Царствия Божия, а тем внешним все бывает в притчах» (Мк. 4, 11).

Дело в том, что проповедь о наступлении Царствия Божия (а это суть Евангелия — вести Иисуса) могла и может быть воспринята только обратившимся и верующим сознанием. Это некая тайна, которая сокрыта для «внешних», то есть для тех, кто не хочет обратиться и уверовать. Притчи, подкупающие своей доступностью и наглядностью, парадоксально оказываются неким барьером, «шифром», «загадкой»[81], преодолеть, разгадать и понять которые можно только при условии веры.

С одной стороны, они обращены ко всем, в том числе и сейчас. Притчи, наверное, являются самым общеизвестным евангельским материалом. Вряд ли кто-то не знает притчу о блудном сыне (или, по крайней мере, полотно Рембрандта). А такое выражение, как «зарыть талант в землю» стало общеупотребимым достоянием языка. И в то же время притчи являются «надежной защитой» той евангельской сути, к которой при условии веры может прийти каждый.