Год Барана. Макамы - Сухбат Афлатуни
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мокрый Куч, замотанный в полотенце как римлянин.
Натряс себе водки, бросил лед. Подмигнул:
«Я вот что придумал… Только не говори сразу „нет“, ладок?..»
Через две недели Москвич уже тыкал пластиковой вилкой в курицу на высоте десять тысяч метров. В иллюминаторе дымились облака.
Куч все устроил. Узбекский паспорт, который Москвич хранил уже как реликвию, был приведен в порядок. Трудоустройство референтом в Ташкенте состоялось; объективка с фотографией в галстуке полетела диппочтой. Со студии съехал, вещи закинул к матери; мать кормила его салатом из крабовых палочек вместо «Юрагима» и кривила губы: «А жить там где собираешься?» — «У Куча на Анхоре квартира пустует…»
В ташкентском аэропорту его провели через ВИП. Гостеприимно улыбалось октябрьское солнце. Теплый ветер сдул с него всю московскую усталость.
Родина упала на него, теплая, днем на солнце даже горячая, со своими запахами, голосами и всхлипами. Город за его отсутствие похорошел — привыкая быть столицей отдельного государства, со своим взрослым антуражем, порой забавным…
Через два дня Москвич шел на работу. Шею приятно сжимал галстук, костюм благоухал химчисткой, как когда-то школьная форма первого сентября.
Еще через неделю купил щенка спаниеля и стал заботиться о нем.
По вечерам бегал с ним вдоль Анхора, останавливаясь и слушая плеск воды.
Раз в неделю гонял мяч — для сбрасывания жиров, нагулянных на московских пельменях. С женщиной пока не торопился.
Тридцать один, пора делать себе семью. Взять девочку помоложе, обучить ее технике счастья. Родить сына, можно даже дочку для биоразнообразия.
Только вначале машину. Да, Мерс; он так еще в Москве решил.
Скоро родина стала надоедать. Нет, он не жалел, что вернулся. Не жалел, честно. Таланты его оценили. Только платили за них мало.
«Деньги сейчас не главное», — говорит Куч, отгоняя от плова мух.
«А что — главное?»
Куч достает пакет:
«На, возьми…»
Сквозь целлофан просвечивают пачки.
Москвич вяло отводит руку Куча:
«Мне пока хватает…»
Сам уже прикидывает в уме, на что потратит. Сантехнику в чувства привести. Заполнить ледяные пустоты холодильника. Матери отослать, чтоб губу не кривила. Если останется — на машину. Только фиг «останется»…
— Ну вот, все.
Посмотрел на Принцессу:
— Можете дальше рассказывать… свой рассказ.
— А вы женились?
— Нет. Работы было много.
— А ваш друг?
— Что мой друг?
Тельман поковырял веткой золу.
— Рассказывайте уже до конца. Я ведь о вашем друге кое-что знаю.
— Ну да, вы же журналист. Оппозиционные статейки катаете.
— Не оппозиционные. Обычные статьи. О том, что в действительности происходит.
— Я и говорю — оппозиционные.
— Не хотите — не рассказывайте. Я ведь у него интервью успел взять. Вот так.
— И что он вам сказал?
В то февральское утро Москвич проснулся, задыхаясь от счастья. Непривычного, острого. Как решающий гол, после которого валишься со всеми в одну потную, радостно прыгающую кучу. В окне звенело нереальной синевой небо; рванул раму, чтобы наполнить этой мелодией комнату. Помучил собаку; она обслюнявила ему шею. Несколько раз отжавшись, прыгнул в душ; вода упала на него, размазывая волосы по лбу.
Поутюжил щеки электробритвой, сделал упражнения для языка. В запотевшем зеркале шевелилось розовое пятно, протер стекло, чтобы видеть язык лучше. Попинал тапок; несколько пассов… Так, так… Го-ол! Тапок улетел под кровать, потом достанет. Позавтракал ужином, ставшим вкуснее за ночь, глянул в телек: в Багдаде все спокойно. Рубашка, пиджак, плащ. Проверил запястье — часы на месте, полвосьмого, врут. Пока!
По дороге подкрутил часы — отставать стали. В Москве, наоборот, спешили.
На вахте достал из рубашки нагретое телом удостоверение. Потормошил кнопку лифта. Махнув, понесся по мраморной лестнице, удерживая себя от несолидного перепрыгивания через ступеньку. В кабинете долго не мог запихать себя за стол, хотя ожог счастья уже немного проходил…
А потом небо зазвенело по-настоящему. Вздрогнуло и посыпалось стекло.
Сыпалось, застревая в плотной лапше жалюзей.
Он почти не слышал звук взрыва. Стоял, медленно размазывая кровь по щеке.
В пустом окне качались жалюзи.
Над крышей Кабмина картофелиной завис дым.
Светило солнце, он зажмурился и вдруг увидел себя, в московском августе, перед пустым банком. С дверями банка тоже что-то случилось, они были на фотоэлементах, но почему-то закрывались, когда к ним подходили, а стоило отойти — гостеприимно распахивались. Он видел себя, как он стоит и наблюдает за этой паранойей, в руке покрывалась испариной ледяная бутылка пива, которого уже не хотелось, но он снова и снова прилипал губами к ледяному горлышку…
Вторым взрывом его толкнуло к стене.
В оседающей пыли дребезжал телефон.
— Да…
Внизу его уже ждали.
Пиджаки отливали синтетической радугой. Один из них был Куч. Серый, глядящий внутрь себя, в пиджак, в галстук. Утрамбовались в машину, не сразу захлопнули дверцу, мешало чье-то колено, не помнил чье… «Протрите лицо!» — «Что это было?..»
«Теракт», — ответили чьи-то губы рядом. И сжались в ниточку.
Москвич откинулся назад, насколько позволяли сдавившие его плечи. Стал глядеть в окно. Потом отвернулся: солнце. Много битого стекла. Ехали недолго, дольше базарили с милицией у въезда. Милиция глядела на них парализованными лицами и не хотела впускать. Из машины вышел Куч, сунул в нос удостоверение, потом ударил одного в форме. Тот отлетел и стек по бетонной стене. И остался сидеть, моргая вслед машине.
Въехали, остановились, дверца распахнулась; колено, ноги, мятые тела почти вывалились на асфальт. Мелкие голубые елочки и дистрофичные арчи. Людей ноль. Зашли во что-то мраморное, с темными мафиозными стеклами. Серое солнце пробивалось сквозь них и пачкало мертвым светом ковры. На секунду зажглось в стриженом, с искорками первой седины, затылке Куча.
Одно из министерств. Одно из многих, в которых министерствовал Дада. То он занимался мебелью и объяснял всем, какими должны быть диваны. То возглавил рыбное хозяйство и выступал по телеку с дохлой рыбой в руках. То через год, уже без рыбы, входил в МИД, и березки у входа шелестели над ним. Дада кивал: березки он одобрял, хотя они и были символом колониального прошлого. Хотя больше всего Дада любил елки, особенно почему-то голубую ель. Курируя лесное хозяйство (фотография на фоне бескрайних лесных просторов Узбекистана), Дада агитировал сажать эту несчастную голубую ель, сосну, на худой конец, арчу. Половина саженцев после первой же жары выгорала, но местные мастера кисти и пульверизатора научились так ловко их зеленить, что издали загримированные арчушки казались вполне зелеными, а вблизи Дада не разглядывал: дела, дела… Пропылит на служебной машине, благословит прищуром: хо-ош, хорошо елочки поднялись! И летит дальше под всполохи мигалок…
«Животнодух, — пояснил Куч. — В этом крыле — министерство животноводства, в этом — министерство духовности. Мы сейчас в духовности. Приемная на третьем».
Пробежка по пустому вестибюлю. Фреска: лошади, поэты, мыслители, гуманные тираны, снова лошади. Ахемениды, Саманиды, Темуриды, Лениниды. Нет, последних, конечно, нет; показалось.
Возле лифта последняя проверка.
Пальцы пробегают по телу Москвича нехитрой гаммой. До, ре, ми. Несколько чувствительных аккордов чуть ниже пояса. Ля! Си!!! И еще раз. Все в порядке. Теперь смотрит, как пальпируют Куча. На лбу Куча вздуваются арабской вязью вены. Капля пота на переносице, в густых ахеменидских бровях.
«Сука…» — говорит в лифте Куч. И озирается.
Москвич выкладывает язык и делает подготовительную разминку.
Тело на диване лицом вниз, как и тогда. Слегка постаревшее от непрерывной власти. Раздавшееся, в валиках жира. Москвич откашлялся. Остановился, ожидая. На диване молчат и дышат в подушку. Брюки уже приспущены. Москвич остановился.
Сжал ладонью рот. Спазм. До малиновых пятен перед глазами. До хруста в шее.
Никогда такого не было.
«С-сейчас! — Через почти зажатый рот, чтоб не вырвало. — Мне нужно одну вещь… Да, да, сейчас вернусь!»
Вылетел из кабинета — уперся в стену из пиджаков.
«Не могу… Не могу…» — в воротники, в галстуки, в карманы с авторучками.
«Ты что?! — Вцепились в него волосатые пальцы. — Ты что! В такой день — там люди погибли, сука, а ты…»
«Тошнит!..»
«То-шни-ит! Слушайте, а может, он — тоже их человек… Ну, взрывавших».
«Кучкар, это ты его привел, ты и ответишь!»
«Не могу!»
Удар подсек Москвича, он рухнул на ковер, пытаясь прикрыть голову.
«Ты слышишь? Дедушке плохо… Дедушке плохо!»
