Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика - Софья Хаги
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эрос, как и искусство, преобразуется в страсть к деньгам. В финале «Generation „П“» Татарский соединяется с золотым идолом Иштар, то есть с абстрактной идеей денег94. В романе товары уже не связаны с конкретными функциями, а выступают как механизм возбуждения ненасытного социально обусловленного желания, вытесняющего другие типы желаний, в том числе сексуальные. Секс ценится скорее как символ жизненной энергии молодости, которую можно обратить в деньги, а не наоборот. Описание оральных, анальных и вытесняющих «вау-импульсов» в трактате Че Гевары – шутливое переосмысление психосексуальной модели Фрейда как схемы денежного оборота.
Делая успешную карьеру в медиа, Татарский пытается – в конечном счете безуспешно – понять, на чем держится этот извращенный общественный порядок. Благодетель у Замятина и Главноуправитель у Хаксли разъясняют мятежным героям романов принципы своего великодушного управления эгоистичными и инфантильными массами (и многое в их монологах заставляет вспомнить Великого Инквизитора Достоевского). Оруэлловский О’Брайен, в свою очередь, объясняет Уинстону, как правят Большой Брат и Внутренняя Партия, – правда, без каких-либо претензий на великодушную отеческую заботу, потому что у Оруэлла власть правителям нужна исключительно ради нее самой. В «Generation „П“» мы не найдем исповеди Великого Инквизитора95. Открытие Татарского, обнаружившего, что медиа создают виртуальную реальность, не объясняет механизмов работы системы. Олигархи определяют в России внутреннюю политику и оповещают медиа о последних тенденциях, но, вопреки законам логики, те же самые олигархи – виртуальные проекции, созданные медиа; круг замыкается. Пелевин идет еще дальше кафкианской иррациональности: его мир – замкнутая на себя алогичная структура.
В этом мире неведение – счастье и неизбежность, но оно также страхует (на время) от выхода из игры (навсегда). Позднее Татарский обнаруживает, что медиамагнаты состоят в тайном неовавилонском обществе, чья цель – защищать мир от апокалипсиса, который настанет от заклятого врага богини Иштар, пса с пятью лапами по имени Пиздец. Заняв место нового земного мужа Иштар, Татарский вновь задается вопросом, кто правит миром. Ответ, как и раньше, сводится к тому, что, если он хочет достаточно продолжительное время оставаться «живым богом», ему лучше не проявлять любопытства. This game has no name (англ. «У этой игры нет названия») – присказка, сопровождающая продвижение Татарского по карьерной лестнице. Цель игры и побуждения ее игроков так и покрыты завесой (лже)тайны – потому что на этот вопрос нет ответа.
В конечном счете система строится на мгновенном распространении и поддерживает сама себя: копирайтеры сбывают товары людям, люди – друг другу и снова копирайтерам.
Люди хотят заработать, чтобы получить свободу или хотя бы передышку в своем непрерывном страдании. А мы, копирайтеры, так поворачиваем реальность перед глазами target people, что свободу начинают символизировать то утюг, то прокладка с крылышками, то лимонад. ‹…› Мы впариваем им это с экрана, а они потом впаривают это друг другу и нам, авторам, – это как радиоактивное заражение, когда уже неважно, кто именно взорвал бомбу. Все пытаются показать друг другу, что уже достигли свободы, и в результате мы только и делаем, что под видом общения и дружбы впариваем друг другу всякие черные пальто, сотовые телефоны и кабриолеты с кожаными креслами96.
Даже те, кто принадлежит к высшим эшелонам власти, живут в тисках потребительских симулякров и не в силах вырваться. Роман подхватывает – и сразу же отбрасывает – теории заговора, которыми так заворожен постмодернизм. Один из многократно возникающих у Пелевина символов – глаз в треугольнике с американской долларовой купюры – пародийная отсылка к масонскому и американскому «антироссийским» заговорам. Но финал романа опровергает конспирологическое объяснение: глаз, как выясняется, ничего не видит.
Неспособность разобраться в текущем порядке вещей сопряжена в «Generation „П“» с неспособностью ему противостоять. В классической антиутопии главный герой, вызывающий симпатию человек, бунтует в отважной, но безнадежной попытке отстоять свою и чужую свободу и в конечном счете оказывается раздавлен государственной машиной. В работе о советских метаутопиях 1950–1980-х годов Эдит Клоуз так характеризует этот жанр: лучший из людей «осознает, что диктуемые обществом законы и идеалы тянут его в западню, и предпочитает вовремя сказать „нет“, чтобы не впутаться в погоню за властью и могуществом, а жить по совести»97. Кришан Кумар, со своей стороны, высказывает мысль, что источник надежды в антиутопии – относительно свободное мышление и независимый высший слой, необходимые обществу, чтобы решать стоящие перед ним проблемы98.
Но в циничном мире «Generation „П“» не находится ни одного человека, готового применить свое понимание идеологии для борьбы с ней. Татарский быстро встраивается в систему. В комфортном режиме технологического консюмеризма люди притворяются, что хотят бежать, зная, что на самом деле не обладают этим желанием. Правящим кругам не просто удается заручиться поддержкой Татарского – его поддержка возрастает, как только он сам поднимается наверх. По понятным причинам представители высшей касты особенно заинтересованы в сохранении текущего положения дел. Лучше изучив структуру власти, Татарский использует полученные знания для дальнейшего продвижения по карьерной лестнице. Свою работу он без лишних сантиментов рассматривает как своего рода проституцию, понимает всю фальшь нового образа жизни, но прикладывает все усилия, чтобы повысить свои шансы в борьбе за власть99. Понимание в данном случае никак не соотносится с нравственным выбором. Более того, если и удается получить какие-то знания, то только в форме ограниченного и искаженного «просвещения».
В романе главному герою отказано в статусе «невинной жертвы» – в наступивших подлых временах виновато все население России: «Антирусский заговор, безусловно, существует – проблема только в том, что в нем участвует все взрослое население России»100. И в первую очередь вина лежит на поколении «П», молодой и активной части этого населения. На примере протагониста романа (фамилия Татарский отсылает к татарскому игу) становится ясно, что именно это поколение, поддавшееся необузданным эгоизму и жадности, и есть апокалиптический пес Пиздец, надвигающийся на Россию и мир в целом101.
Мысль, что в пропасть разорения, хаоса и преступности Россию толкнули все жители страны, особенно поколение «П», выражена в романе на разных уровнях, в частности за счет отсылки к приписываемой Аль-Газали поэме «Парламент птиц» о тридцати птицах, полетевших искать птицу по имени Семург и в конце концов узнавших, что «Семург» означает «тридцать птиц». В мифологическом плане Татарский, земной муж Иштар, выдумывает этот мир, и сама богиня денег обретает жизненную силу благодаря его вымыслу. Кульминацией «восхождения» Татарского на зиккурат становится его низвержение в «ад» у Останкинской башни, где происходит инициация, превращающая его в живое злое божество. Символ π в «Generation „П“» указывает на посредственность: досконально вычислить его значение невозможно, оно только бесконечно дробится при попытке получить более точный результат102. Татарский, заурядный представитель заурядного поколения, оборачивается мелким бесом, заправляющим ведьминским шабашем России.
Рисуя неприемлемое для человека существование, автор антиутопии неизбежно обращается к поиску иного пути. В классических модернистских антиутопиях более здоровую альтернативу выхолощенной государственной системе олицетворяют «дикари», живущие за ее пределами. Их не коснулась тоталитарная обработка, и они сохранили дарованные человеку свободу воли и способность любить. Замятинские Мефи, обитатели резервации для «дикарей» в романе Хаксли и пролы у Оруэлла символизируют возврат к природе – не буквальное возвращение в первобытное состояние, а пробуждение полноты жизни, обретение утраченной способности любить, ненавидеть и страдать. Говоря словами Дикаря Джона из «Дивного нового мира», человеку нужны «Бог, поэзия, настоящая опасность… свобода, и добро, и грех», как и «право быть несчастным»103.
Пелевин в романе словно прикидывает альтернативные варианты, но не может придумать выход из антиутопии. Гипотетические возможности сразу же отбрасываются. Пародия на современное славянофильство, выродившееся в пустую оболочку псевдославянского ширпотреба, перечеркивает консервативную идею «возвращения к истокам». Не менее язвительно Пелевин высмеивает и сценарии,
