Момент - Дуглас Кеннеди

После ланча — мне удалось продержаться на улице минут двадцать, прежде чем свирепый холод загнал меня обратно в гостиницу, — я прошелся по кварталу, мимо уцелевших элегантных бюргерских особняков девятнадцатого века, дорогих и поражающих продуктовым изобилием гастрономов, модных бутиков, отличных книжных магазинов и палаццо классической музыки. Эта прогулка по богатым улицам, больше напоминающая ритмичный танец замерзающего путника, убедила меня в том, что я попал в один из самых приятных кварталов Западного Берлина. А если к этому добавить тепло и уют пансиона Вайссе… так можно сказать, что и в рай.

Мне было совершенно очевидно, что надо как можно скорее выбираться из этого райского уголка. Я ведь хотел написать книгу, в которой пульсирует нерв города. Но разве можно погружаться в атмосферу напряжения, а потом возвращаться домой, в обитель сытой жизни? Нет, я должен был находиться в самом беспокойном квартале.

Возможно, причиной того, что я заранее озаботился вопросом своей «резиденции», толком не изучив географию города, стала книга, которую я читал в те дни. Пока снегопад и холод держали меня взаперти, я проводил время в своей комнате, слушая по радио джаз и зачитываясь романом Кристы Вольф «Размышления о Кристе Т.». Он заинтриговал меня тем, что, хотя автор была признана и обласкана властями ГДР, его нельзя было назвать пропагандистским произведением. Скорее эта сказка о добропорядочной, обыкновенной женщине, проживающей заурядную жизнь в Восточной Германии, была пропитана тихим отчаянием. В романе многое осталось невысказанным, хотя и угадывалось без слов. С каждой перевернутой страницей все сильнее звучал подтекст, протестующий против унылой монотонности общества, которое требует полной покорности. Вот почему у меня сложилось впечатление, что роман на самом-то деле о подавлении личности. Но то, как была выражена эта идея — ни разу не произнесенная вслух, — вызывало у меня и восхищение, и тревогу. Я задался вопросом: удастся ли мне понять этот город? Не оказался ли я на территории, где все обманчиво, где противоречия, изоляция, геополитическая шизофрения настолько глубоки и многослойны, что мне никогда не проникнуть сквозь толщу этих наслоений?

Первые два дня заточения в пансионе едва ли помогли мне продвинуться в сборе материала. И я решил, что проигнорирую совет фрау Вайссе воздерживаться от прогулок. Так что вечером четвертого дня я рискнул пройти две мили от Савиньи-плац до филармонии. Снегопад, бушевавший в городе последние семьдесят два часа, закончился, но по-прежнему дул ледяной ветер. Спустившись вниз по бульвару Курфюрстендамм — с его ярко освещенными универмагами, современными офисными зданиями и будничной суетой, — я пожалел о своем намерении прорываться дальше по такому морозу, тем более что шел наудачу. Билеты на концерт были давно распроданы. Даже фрау Вайссе, у которой, кажется, были связи повсюду, не смогла мне ничем помочь.

— Это вечная проблема, когда дирижирует фон Караян. Но возможно, если вы придете пораньше, в кассе будет возврат брони.

До филармонии я добирался кружным путем почти час. Но прежде дошел до Потсдамской площади, которая произвела на меня впечатление заброшенной пустоши, и здесь произошла моя первая встреча со Стеной. Дотронувшись до нее одетой в перчатку рукой, я еще сильнее ощутил суровую прочность, неприступность и откровенное уродство этого монстра. Вдалеке, на западной стороне, переливался огнями вызывающе дерзкий офисный исполин, маяк капитализма, казавшийся отсюда миражом. Это было здание издательской империи Акселя Шпрингера. Вглядываясь в окна на верхнем этаже, я почему-то представил себе людей по ту сторону Стены, наблюдающих за работой журналистов в стране, которая перестала быть их родиной и куда въезд им был заказан. Между тем из окон искрящейся башни наверняка просматривалась нейтральная полоса, отделяющая Стену от жилых кварталов Восточного Берлина. Видели ли счастливые обитатели Запада колючую проволоку, сторожевых собак, вооруженных солдат, имеющих приказ расстреливать каждого, кто посмеет нарушить границу? Или им уже приелся этот вид сверху и они считали его малоинтересным? Может, в этом и заключается дихотомия печально знаменитого сооружения? На любого новичка вроде меня эта застывшая в камне реальность производила сильное впечатление. Я, как дитя «холодной войны», не мог удержаться от мысли: передо мной Берлинская стена! Но для тех, кто жил и работал по соседству с ней, разве не стала она всего лишь частью городского пейзажа, прозой жизни?

Холод погнал меня вперед. Пригибаясь под порывами ветра, я шел еще минут десять. До начала концерта оставалось совсем немного времени, но мне несказанно повезло — у дверей филармонии стояла женщина с лишним билетиком в руке. Билет, очень хороший, стоил 130 марок, что для меня было непозволительной роскошью. Но в жизни бывают моменты, располагающие к расточительности, как, например, возможность послушать Девятую симфонию Густава Малера в исполнении Берлинского филармонического оркестра под управлением Герберта фон Караяна. Так что я не стал мелочиться, схватил билет и бросился внутрь.

В зале уже гасли огни, когда я плюхнулся в свое кресло. Сцена утопала в золотистом сиянии, оркестр и слушатели замерли в ожидании. Простой скульптурный объект — изогнутый стальной пульт — возвышался в центре сцены. Открылась боковая дверь, и оттуда появилась фигурка фон Караяна. В то время ему было семьдесят шесть. Слегка ссутулившийся, но с лицом суровым и словно высеченным из гранита, с белоснежной гривой, будто запорошенной снегом, он завораживал своей внутренней силой, бросающей вызов неумолимому времени. Спина подводила, но он все равно настаивал на том, чтобы его воспринимали как человека несгибаемого, и был полон решимости сохранить свою аристократическую осанку. Поступь была медленной, но все равно царственной. Фон Караян поблагодарил битком набитый зал, встретивший его оглушительными овациями, пожал руку первой скрипке и поприветствовал музыкантов Берлинского филармонического оркестра уважительным кивком головы. Когда он занял место за дирижерским пультом — теперь уже с абсолютно прямой спиной и высоко поднятыми плечами, — физическая немощь, заметная при выходе на сцену, сменилась величественной статью. Он поднял руку, делая знак оркестру и публике. Зал тут же замер, и фон Караян добрых полминуты держал паузу, добиваясь абсолютной тишины и заставляя каждого прочувствовать ее волнующую силу. Потом он еле заметным жестом взмахнул палочкой, отбивая сильную долю такта. Один из контрабасов откликнулся негромким пиццикато, его подхватило тремоло валторны, и полилась мелодия, настолько жалобная и грустная, что возникла полная иллюзия прощания с жизнью. Собственно, эта симфония — девятая по счету у Малера и последняя, которую он успел закончить до своей шокирующе преждевременной смерти в возрасте пятидесяти одного года, — и была предвестником скорого конца. В следующие девяносто минут Малер увлекал нас следом за собой в осмысление того, что составляет прожитую жизнь: стремления, страсти, поражения, измены фортуны, любовь, которая приходит и уходит. Особенно щемящим было переданное композитором ощущение неумолимого хода времени и сознание того, насколько мы беспомощны перед этой скоротечностью и неудержимым приближением смерти.

На протяжении всей симфонии я не мог оторвать глаз от фон Караяна. Казалось, он полностью вписался в сложную музыкальную архитектуру Малера, и его экономные жесты буквально гипнотизировали. Когда смолкли финальные аккорды, он на минуту замер — руки застыли в воздухе, голова поникла, и даже сердце как будто перестало биться, настолько все было подчинено величию момента. И это чувство передалось каждому сидящему в зале.

Наконец — театрально медленно — фон Караян опустил руки, но в вале по-прежнему стояла тишина, словно все были оглушены и пришиблены тем, что услышали. И в следующее мгновение, как по команде, шквал аплодисментов сотряс стены.

После долгих оваций фон Караян увел оркестр со сцены. Публика бесшумно потянулась из зала. После столь мощного потрясения было как-то неловко и даже стыдно возвращаться в будничную жизнь. Но, возможно, потому мне сейчас и вспомнился тот вечер. Ты начинаешь осознавать важность события и его влияние на твою жизнь много позже, а не в тот миг, когда оно отпечатывается в памяти.

Я вышел из филармонии. По дороге к станции «Анхальтер Банхоф» я подумал, что глупо возвращаться в стерильный пансион Вайссе, когда во мне еще бушуют малеровские страсти. И я поехал на юг, к Морицплац, решив отыскать то место, где моя попутчица нашла лазейку в свободный мир.

Кройцберг встретил меня сильнейшим снегопадом, который разыгрался, пока я ехал в метро. Мело так, что видимость была почти нулевая. Я посмотрел на часы. Было начало одиннадцатого, и одна моя половина настойчиво призывала вернуться в теплые глубины подземки. Но впереди маячил бар — Die schwarze Еске («Черный угол»), — а метро было открыто до трех часов ночи, так неужели какая-то метель могла помешать мне пропустить стаканчик в столь интригующем заведении?