Дорога. Губка - Мари-Луиза Омон

Александр был терпелив со своей супругой, совершенно несправедливо считая аралию виновной в сложившейся ситуации. Множество раз Антуанетта замечала, что он плохо обращается с цветком, словно наказывая его. Это еще больше укрепило и без того неразрывные узы, связывавшие ее с аралией. Она увезла цветок в Париж, где с ним обходились то как с принцессой, которой грозит опасность, то как с заложником — в зависимости от того, во власти кого из супругов он оказывался; всегда он пребывал между жизнью и смертью, не умирающий и полумертвый.

Может, именно поэтому цветок жасмина так обеспокоил меня сегодня утром: взгляд, который бросил на него Паскаль, был слишком уж растроганным.

IV. Перчатки

Я работаю у Орлеанской заставы, на короткой и очень тихой улочке, той самой, на которой сажусь в автобус, возвращаясь домой. Мне нравится, что остановка так близко: я меньше устаю, а главное, могу всегда быть точной. И на автобус восемнадцать десять я не опаздываю никогда.

В шесть часов две минуты я надеваю пальто и, пока мадам Клед и мадам Казизе — одна намного старше меня, другая чуть помоложе — еще обмениваются бессмысленными репликами, я, уже натягивая перчатки, подхожу к окну. Перчатки я ношу, пожалуй, для порядка и из любви к комфорту. Долгое время я прятала в них автобусные билетики, к тому же в перчатках не так неприятно прикасаться к сиденьям из кожзаменителя. Правда, с некоторых пор я каждый месяц покупаю проездной билет, а автобусная компания постепенно заменяет пластик на сиденьях какой-то тканью, более приятной на ощупь. Так что, может, я когда-нибудь и перестану носить летние перчатки.

Мадам Клед тоже носит перчатки, но у нее к ним отношение исключительно сентиментальное. Впрочем, она это признает: «Моя мать никогда бы не вышла из дома без перчаток», — говорит она, и кажется, что материнский совет всякий раз звучит у нее в ушах, когда она выходит из дому. Неприятно только, что она швыряет свои перчатки куда попало и теряет по нескольку пар в год. Я однажды обнаружила их на своей пишущей машинке, что уж совсем нестерпимо; не выношу, когда вещь используют не по назначению, а уж тем более когда она вторгается на чужую территорию. Вещи требуют за собой присмотра, как и домашние животные, если хочешь, чтобы они не бросались на людей.

Антуанетта встает довольно рано и, бывает, приходит за полчаса до начала работы. В таких случаях она устраивается за моим столом под тем предлогом, что он лучше освещен; ей это кажется совершенно естественным, и она удивляется моему раздражению, которое мне не всегда удается скрыть.

Мало того, что она сидит за моим столом, она еще вскрывает нашу почту, которую оставляет на нем вахтер, и повсюду разбрасывает ее. Еще она кладет на мой стол и оставляет раскрытым «Робер» или «Лярусс», они у нее всегда под рукой, чтобы разрешать орфографические сомнения; еще она исчеркивает каракулями мои блокноты, превращая их в свои черновики. Честно говоря, хоть она и говорит, что кончила библиотечные курсы, и хоть, я отдаю должное ее нравственным качествам, в профессиональном смысле я ее не выношу.

Центр документации, где мы работаем, занимается (с благословения соответствующего министерства) распространением всех кино- и фотодокументов, имеющих отношение к системе просвещения, среди учреждений, которые их запрашивают. Мадам Клед, мадам Казизе и я отвечаем за пересылку и хранение этих документов. Компетентность Мари Казизе выше всякой критики. Я могла бы поставить ей в упрек лишь несколько прохладное отношение к собственной работе; она одновременно и деятельна, и словно бы отсутствует, в отличие от мадам Клед, которая всегда присутствует, но при этом крайне бестолкова. Ее отношение к нашей профессии основано на недоразумении: нелепейшим образом она считает ее священнодействием. Слишком снисходительная к нашим постоянным клиентам, она делает преступную поблажку тем, кто задерживает материалы.

Людей, которые держат у себя фильмы или диапозитивы после положенного срока, я лично терпеть не могу. Мне вообще-то и отдавать документы из Центра не очень нравится. Конечно, это наша работа — пускать их в дело, чтобы обучение было как можно более наглядным, и я, в общем-то, горжусь разработанной мною методикой распространения материалов. И тем не менее больше всего я радуюсь лету, когда выдача резко сокращается и ничего не стоит узнать, где какая пленка.

Мне претит и характер отношений, которые складываются у Антуанетты с теми, кто приходит в нашу фильмотеку. Они слишком личностные, слишком эмоциональные. Бедная Антуанетта на век опоздала; она убеждена, что доброжелательность — панацея от всех бед, сама она этой доброжелательностью просто переполнена, а уж когда встречает ее в других, бывает совершенно обезоружена.

Мари Казизе если бы и сделала что-то не так, то от равнодушия; можно сказать, что работа, которую она так блестяще выполняет, для нее дело десятое. Но этот ее настрой хотя бы не ломает ритма, не меняет характера наших будней, тогда как рассеянность мадам Клед даже не позволяет нам предвидеть, чем все может кончиться. Невозможно знать заранее, будет ли Антуанетта болтливой или молчаливой, встревоженной или безмятежной. Каждый день она играет разные роли, ставит себя на место других в прямом смысле слова, а чувствительность ее к внешним факторам границ не имеет: одно какое-нибудь слово мужа или еще чуть больше чахнет ее аралия — и она выбита из колеи. К счастью, себе я разбрасываться не позволяю, а с утра ныряю в свою работу, как служащие у Бальзака ныряют в люстриновые нарукавники и как я сама, уходя, ныряю в перчатки. Мой рабочий день целиком мне подвластен, как шевелюра парикмахеру, который, создав прическу, отступает назад, чтобы взглянуть на дело рук своих. Всякий раз, когда я ставлю ногу на подножку автобуса, увозящего меня домой, у меня ощущение, что я внесла еще один штрих, добавила какую-то новую деталь к общему, довольно важному делу. Мадам Клед считает свой день удачным, если у нее хотя бы раз радостно забилось сердце — под этим она подразумевает, что навела кого-то на след фильма, который ему пригодится, или, наоборот, отсоветовала кому-то брать диапозитивы из-за их плохого качества. «Я сделала доброе дело», — говорит она. А совсем еще недавно добавляла: «Я расскажу об этом Александру». С тех пор как муж впал у нее в немилость, она не добавляет ничего, но по всему видно: это доброе дело удостоится упоминания в разговоре с аралией.

Я всегда надеваю перчатку одинаково: сразу попадаю в нее указательным, средним, безымянным и мизинцем, а уж потом натягиваю на большой палец, Я знаю, что теперь никто так перчаток не надевает, да и в мамино время уже не надевали, зато так делала Миледи в той экранизации «Трех мушкетеров», которую я столько раз смотрела. От жеста, скопированного с экрана в двенадцать лет, я так и не смогла отделаться. Меня не слишком раздражает эта моя слабость, она такая давняя, что стала безобидной. Однако моя манера натягивать перчатки — не знаю, действительно ли их так надевали в семнадцатом веке, только в моих глазах это выглядело очень шикарно — наверняка наводит на мысль, что я не совсем та женщина, которой кажусь, но и не та, какой могла бы быть, носи я перчатки, как большинство представительниц моего поколения, только в холодное время года. Я прекрасно сознаю это, когда ровно в восемнадцать десять смотрю из окна четвертого этажа на тротуар напротив, где скучилась группка тех, кто станет моими попутчиками. Меня немного раздражает то, как я надеваю перчатки, мой собственный жест, непроизвольный, но привычный для меня вот уже больше двадцати лет.

Вечерние поездки в автобусе больше похожи одна на другую, чем утренние, хотя пассажиры меняются чаще. За исключением нескольких медсестер, и нескольких рабочих одной и той же, не знаю точно какой, профессии, в автобусе никто не разговаривает. Кроме двух парочек — очень юных и совершенно молчаливых влюбленных, все остальные путешествуют в одиночку. Вечером я не встречаюсь ни с одним из своих утренних попутчиков, будто они куда-то провалились или и впрямь добрались до какой-нибудь Небраски 1880 года, к чему их и побуждали прощальные напутствия польки. Вечерние пассажиры выглядят совсем иначе, да и предстают в другом свете. День словно прошелся по ним катком, оставив без сил машинисток, секретарш, бухгалтеров и продавщиц; будто их, глухих и немых, с переломанными костями, бурей выбросило на пустынный берег. Всё по-настоящему живое укрылось в глубине автобуса. Шестидесятилетняя женщина с остреньким, как у мышки, личиком, одетая всегда по-летнему, какая бы ни стояла погода, сидящая сзади, сплачивает задние ряды, дирижируя симфонией из слов и смешков, и то, что стоит за всем этим, освобождает душу. Начиная с десятого ряда, нее зовут ее Гюстиной, она душа всей группы, капитан команды, ее режиссер; здесь она вершит свой суд, здесь отвечает на письма читательниц. Пассажиры средних и первых рядов порой выныривают из своего забытья, чтобы восстать против нее. В этих слабых всплесках чувствуется своего рода зависть к ее вызывающему и насмешливому жизнелюбию. Она не сдается, горластая, не выпускающая сигарету изо рта, вся окутанная дымом. Кармен, спустившаяся с гор, сбежавшая с табачной фабрики, — ну прямо великая актриса! Отблеск славы лежит и на ее спутниках, вырывает их из мрака, ее кураж злит врагов из первых и средних рядов, на минуту спасая и их от похожего на смерть оцепенения, овладевающего всеми к концу дня. Только влюбленные остаются вне этих страстей, в своей чудесной непричастности. Юноша из одной пары и девушка из другой выходят вдвоем в Лонжюмо и идут бок о бок, не глядя друг на друга, и долго-долго машут левой рукой вслед удаляющемуся автобусу. Не знаю, где сходит остающаяся пара; когда выхожу я, они едут дальше, все такие же неподвижные и разобщенные.