Век криминалистики - Торвальд Юрген

6

Париж, 1881 г. Новый префект полиции – Камекасс. Последний шанс Альфонса Бертильона. Измерения начинаются. Насмешки сослуживцев. Успех с наступлением третьего месяца. Дело Дюпона. Насмешники прикусили язык. Амелия Нотар. «Каинова печать» найдена. Восхождение Бертильона к славе. Первая в мире служба полицейской идентификации под крышей парижской префектуры. Развитие полицейской фотографии. Первая полицейская лаборатория.

Если впоследствии порой и утверждали, что Жан Камекасс был человеком настолько дальновидным, что сразу же постиг значение идеи Альфонса Бертильона, то это всего лишь одна из легенд, которыми столь часто бывают вымощены пути истории.

Камекасс, как и Андрие, был политиком. В качестве префекта полиции он приобрел известность благодаря тому, что основал первую школу полиции. Об идее Бертильона он имел такое же туманное представление, как и его предшественник. До 1881 г., то есть до своего вступлении на пост префекта полиции, Камекасс никогда не слыхал о титулярном письмоводителе из Первого бюро.

Доктор Луи Адольф Бертильон, прикованный к постели в Нейи тяжелой формой артрита, не смог своим личным присутствием использовать смену префектов, которой он так ждал, в интересах своего сына. Но он писал письма, телеграфировал и посылал к префекту друзей. Он был достаточно хорошим врачом, чтобы понимать, что на полное выздоровление ему рассчитывать не приходится; следовательно, у него осталось слишком мало времени для того, чтобы помочь сыну проложить себе путь в жизни. Но лишь через год, в ноябре 1882 г., одному из его друзей, парижскому адвокату Эдгару Деманжу, удалось убедить Камекасса, что если тот не хочет упустить случая прослыть новатором в борьбе с преступностью, то ему надо испытать метод Бертильона.

Спустя несколько недель, в середине ноября, Камекасс вызвал к себе Бертильона. Но и на этот раз, хотя последний и был подготовлен отцом к этой встрече, присущая ему неловкость испортила весь ход столь важного первого свидания с префектом. Наверное, Альфонс Бертильон опять потерпел бы поражение, не будь Камекасс связан данным Деманжу обещанием оказать содействие сыну Луи Адольфа. В конце концов Камекасс завершил беседу вымученными словами: «Хорошо, я дам вам шанс проверить свои идеи. Со следующей недели мы на пробу введем ваш метод идентификации. Я дам вам двух помощников и три месяца срока. Если за это время вы исключительно при помощи одного вашего метода распознаете рецидивиста, тогда…»

Если принять во внимание условия, на которых был предоставлен этот шанс, то вряд ли его вообще можно назвать шансом. Ничтожной была вероятность того, что именно в течение этих трех месяцев будет задержан преступник, его осудят, он отбудет наказание, выйдет на свободу, опять совершит преступление и его вновь арестуют. Бертильон прекрасно понимал, что только исключительно счастливый случай будет ему помощником в выполнении условий, поставленных Камекассом. Тем не менее он безропотно согласился. И по-видимому, правильно сделал. Гюстав Масэ, узнав, что ему придется отдать Бертильону двух писарей, возмутился до глубины души. Система Бертильона, утверждал он, может оказаться действенной при условии, что измерения всегда будут проводиться самыми добросовестными сотрудниками и самым добросовестным образом. Но ради всего святого, не забывайте о рутине и о том, что измерения большинство служащих будут проводить чисто механически.

За всем этим скрывалось глубокое недоверие старого практика к занудному теоретику и ко всему тому, что звалось наукой. Тем не менее в возражениях Масэ содержалось зерно истины, которое значительно позже (а для Бертильона – трагическим образом) дало о себе знать. Но на этот раз протест Масэ не возымел действия.

Возможно, и сам Камекасс не надеялся на успех опытов Бертильона. В комнате, где до сего времени все еще работал Бертильон, стали официально проводить измерения и регистрацию данных. Но в каких это происходило условиях! Коллеги наблюдали за Бертильоном, не прекращая издевательских насмешек. Обоим помощникам нельзя было доверять, так как они никак не могли постичь смысла порученной им работы. Они пытались восставать против мрачной и ожесточенной педантичности Бертильона, с которой тот следил за их действиями. Им было известно отрицательное отношение Масэ ко всему происходящему, и они шушукались за спиной Бертильона, но ослушаться не решались, так как боялись его холодной ярости, готовой обрушиться на них, допусти они малейшую неточность. Бертильон безмолвствовал и работал как одержимый. Он измерял, проверял, записывал.

С некоторых пор каждый вечер с итогами всего сделанного за день он спешил в маленькую квартирку, в которой с зимы 1881 г. стал частым гостем. Квартира принадлежала молодой австрийке Амелии Нотар, невзрачной близорукой женщине, кое-как перебивавшейся в Париже уроками языка. Однажды из-за своей близорукости она попросила Бертильона помочь ей перейти перекресток. Замкнутый, необщительный Бертильон раскрыл свои мысли перед такой же замкнутой и необщительной женщиной. Так зародился этот необыкновенный союз, со временем превратившийся в столь же необыкновенный брак. Бертильон не настолько доверял своим помощникам, чтобы позволить им заполнять регистрационные карточки. Это делала Амелия Нотар. Она своим каллиграфическим почерком вписывала в них данные с утра до ночи.

К началу января 1883 г. у Бертильона в картотеке было 500 карточек, к середине января – уже тысяча, а в начале февраля их насчитывалось 1600. Регистрационная система функционировала. Но что из этого? Февраль был третьим месяцем испытательного срока, а следовательно, последним, отведенным Бертильону для опыта. К 15 февраля в картотеке было уже 1800 регистрационных карточек. Но до сего времени к Бертильону еще ни разу не приводили никого, кто был бы уже однажды им обмерен и кого можно было бы опознать по данным, имеющимся в картотеке.

Февраль того года выдался туманным, небо было мрачным, и эта мрачность была под стать настроению Бертильона. Он был раздражительным более обычного, во время работы что-то бормотал про себя. Его опять мучили жестокие приступы мигрени, опять повторялись носовые кровотечения, опять «взбунтовался» желудок. 17 февраля его отделяло еще 12 дней от рокового срока; 19 февраля оставалось всего 10 дней…

20 февраля, незадолго до конца рабочего дня, Бертильон лично обмерял последнего из арестованных, назвавшегося Дюпоном. Он был шестым Дюпоном за этот день. Уже давно среди уголовников, не отличавшихся богатством фантазии, фамилия Дюпон стала излюбленным псевдонимом. Бертильон измеряет: длина головы – 157 мм, ширина головы – 156 мм, длина среднего пальца – 114 мм, мизинца – 89 мм…

Раньше он часто ловил себя на том, что черты лица вновь арестованного казались ему знакомыми. С дрожью в руках перебирал он тогда карточки, преисполненный надежды найти наконец то, что было ему так необходимо. И всякий раз он чувствовал себя одураченным. Одураченным ненадежностью человеческого глаза, с чем его системе и предстояло сразиться. Теперь же по завершении обмера арестованного Дюпона ему тоже показалось, что перед ним уже знакомое лицо. Но, пребывая в дурном расположении духа, он противился собственным ощущениям.

По своей длине голова арестованного Дюпона подходила к разделу картотеки с пометкой «средняя». Тут имелась отсылка в соответствующий подраздел. А данные измерения ширины головы, тоже разбитые на подразделы, позволили уменьшить количество искомых картотечных ящиков до девяти; данные о длине среднего пальца сократили это количество до трех, а данные о длине мизинца умещались в одном ящике, и в нем было всего пятьдесят карточек. Одну из них минуту спустя Бертильон держал в похолодевшей от волнения руке. В ней значились те же цифры, которые он только что получил, измеряя арестованного Дюпона. Но в карточке стояла другая фамилия: Мартэн, арестованный 15 декабря 1882 г. за кражу пустых бутылок.

Бертильон повернулся к арестованному. «Я вас уже однажды видел, – еле выговорил он, – вы были задержаны 15 декабря прошлого года за кражу пустых бутылок. Тогда вы назвали себя Мартэн…» Воцарилось напряженное молчание. Полицейский, сопровождавший задержанного, был потрясен. А арестованный со злостью воскликнул: «Ну и ладно! Ну и ладно, это был я…» Остальные служащие, которые были очевидцами этой сцены, уставились на Бертильона. Некоторые из них решили, что ему помог случай, другие понимали, что тот, над кем они с таким удовольствием издевались, переживает в это мгновение настоящий триумф. Бертильон овладел своим волнением и обвел всех их взглядом, полным сарказма. По своему обыкновению он, не проронив ни слова, сел за письменный стол и стал сочинять докладную префекту полиции, затем отправил ее. Только после этого он запер свою картотеку и покинул бюро. На улице Бертильон повел себя необыкновенным для него образом: нанял дрожки и отправился прямо к Амелии Нотар. Только там он на мгновение дал выход своему волнению и поведал своей тихой и, как всегда, преданной слушательнице о пришедшем к нему наконец успехе. Затем он поехал к отцу. То, что он сообщил ему, было последней радостью для больного человека, который через несколько дней после этого скончался.