Границы из песка - Сусана Фортес

Лицо кажется менее напряженным из-за широкой улыбки, вежливой, но отнюдь не дружеской.

Алонсо Гарсес пожимает плечами. Он начинает испытывать угрызения совести. Конечно, выигрыш в покер, как преодоление любого препятствия, возбуждает, но вытянуть из человека все деньги — это совсем другое дело, тем более если этот человек — твой товарищ. Правда, он не уверен, что слово «товарищ» — самое подходящее для большинства находящихся в баре людей. Испытываемое им чувство сродни тому, как если бы на него медленно падало спиленное дерево, а он беспомощно смотрел на него, не в силах ни остановить происходящее, ни избежать удара, ни предотвратить его последствий, ни сдвинуться с места, ни даже просто пошевелиться, хотя тяжелый ствол вот-вот снесет головы и ему, и остальным. Вдруг он замечает, что сигарета почти догорела и пепел рассыпался по столу. А все потому, что он чувствует себя очень далеко отсюда, у него нет ничего общего с собравшимися здесь офицерами и он не испытывает никакого призвания к военной службе. Там, где это призвание должно быть, он ощущает пустоту, некое опечатанное пространство, куда редко удается проникнуть. И хотя в течение многих лет эта пустота порождала лишь неудовлетворенность, он цепляется за нее, поскольку она — его сущность, вокруг нее он упорно возводил все остальное, ради нее исполнял всякие ненужные обязательства, притворялся и согласно кивал. В первые месяцы в Академии Толедо он пытался заполнить ее, скрупулезно следуя самым нелепым требованиям воинской дисциплины, изо всех сил приспосабливаясь к этому миру, будто действительно хотел к нему приспособиться. Однако в глубине души он не переставал чувствовать себя обманщиком: и когда присягал у знамени, и когда в конце занятий печатал шаг по утоптанной земле казарменного двора, и когда вечерами, перед сном, лежа на узкой койке офицерского корпуса и глядя в черноту окна с двумя зубчатыми башенками за ним, позволял своему несчастному воображению блуждать по бесконечным просторам за горами Атласа, по огромному неведомому континенту. В течение долгого времени это был единственный способ защиты от грядущей катастрофы, к которой могло привести решение, принятое в семнадцать лет ради осуществления грандиозных планов деда по поводу его будущего. В такие моменты искренности и одиночества Родина-мать превращалась в далекую пустую абстракцию, некую ложную ценность.

Понятия чести или гордости в его представлении не имеют ничего общего с военными парадами, высокомерием тех, кто рвется к власти, и слепым подчинением тех, кто умеет лишь выполнять их приказы, со звуком рожка, сопровождающим каждое утро подъем трехцветного флага. И только сегодня он смутно ощутил свою принадлежность если не стране, то идее. Возможно, он из тех, кто узнает о приверженности чему-либо, только когда этому чему-то угрожает опасность, — есть же мужчины, способные понять, что любят женщину, только когда теряют ее… или почти теряют.

И как некогда дневники экспедиций из домашней библиотеки заставляли его тосковать о полувоображаемом мире пустынь, так теперь он хочет проникнуть в почти недоступную пустыню собственного сознания, полюбоваться на пустоту чувств, нащупать невидимые нити. В памяти всплывает тревожное воспоминание. Это произошло в долине Аль-Масилах. Из зарослей тамариска на склоне холма он увидел, как бандиты напали на стоянку кочевников, которые со своими верблюдами, овцами и козами расположились возле wadi[24]. Огромная птица кружила над jaimas[25]. В какой-то момент он ощутил, что вот это и есть его война, хотел спуститься с холма и защищать это поселение с не меньшей отвагой, чем собственный дом, но вскоре понял, что на спуск уйдет несколько часов. Так и случилось, и когда он наконец достиг долины, состоящей из гравия и плотного песка, то его встречали лишь несколько мертвых верблюдов да плач женщин: сидя под пальмами у ручья, они обмывали мертвых. Старик при помощи кремня разжег костер и начал нагревать медный сосуд с варевом цвета тины и сильным серным запахом. Эту грязно-зеленую мазь женщины накладывали на раны уцелевших. Тихие всхлипывания, темные лица, запах крови и калины[26]. Он восхищался кочевниками еще до того, как узнал их. Ему нравилось смотреть, как они скользят по пустыне в развевающихся одеждах, словно архангелы. По непонятным причинам он всегда был на их стороне, кем бы ни были их враги. Сам он особенно ни в кого и ни во что не верил, но его пленяли жесты, в которых выражалась их вера: как они держат ветви пальм против ветра, чтобы изменить его направление, как танцуют, чтобы привлечь воду, как татуированные руки женщины пришивают к подсумку раковину или обжигают побег, делая новый шест для погонщиков верблюдов. Простые, как детские игры, вещи, но они непонятно почему волновали его. У преданности странные корни, и совсем не обязательно это вера.

Чувства, разбуженные мрачными предчувствиями, которые он впервые ощутил в баре испанского гарнизона в Тетуане, сродни самоотверженности, что всегда вызывали у него кочевники пустыни, во всяком случае, они столь же неопределенны, прочны и имеют ту же странную природу. Выходит, его волнует будущее республики, чьи решения он не всегда одобрял и в чьи дела, честно говоря, никогда не вмешивался?

В световом конусе на столе — восемь рук. Волосатые пальцы лейтенанта Айялы снова тасуют карты. Гарсес взглядывает на форменные фуражки на вешалке возле двери. Внезапно вонь уборной и пропитанный дымом воздух вызывают у него приступ клаустрофобии: во рту сухо, тело в испарине. Он старается пересилить себя, глубоко дышит, но чем больше он старается, тем ему становится хуже. Легкий укол в груди заставляет его привскочить, словно подброшенного пружиной.

— Я не буду играть, — говорит он, извиняясь, и под протестующие возгласы встает и направляется к двери.

От стойки бара капитан Рамирес не мигая наблюдает за ним: рука на ремне, холодный и острый, словно наточенный топор, взгляд. Глаза человека, облеченного властью.

VIII

Залы первого этажа отеля «Эксельсьор» сияют в темноте, напоминая о пышных дворцах колониальных времен, являя взору роскошный искрящийся мир хрустальных люстр, ламп и мраморных лестниц, где будто в китайском театре теней движутся приглашенные. А с улицы темнокожие мужчины и женщины наблюдают за этим спектаклем, куда им нет доступа. В Танжере полночь.

Эльса Кинтана с бокалом в руке стоит у buffet[27], напротив окон, распахнутых в украшенный гирляндами сад. На ней длинное с открытыми плечами платье цвета слоновой кости, перехваченное на талии воздушным шарфом. Над глубоким вырезом выступают острые ключицы. Собранные на затылке волосы подчеркивают ясное лицо, точеную шею, высокий лоб. В неподвижных глазах застыла тревога, веки и те не шелохнутся. Она не утруждает себя улыбками, даже из вежливости, а просто смотрит вокруг с выражением привычной усталости и в то же время готовности дать отпор. Впрочем, можно ли это утверждать? Лица порой так обманчивы… Она не знакома ни с кем из присутствующих, не понимает, почему ее пригласили, и никто, похоже, ее тоже не знает. Эта таинственность защищает и одновременно обезоруживает, заставляя постоянно чего-то ждать, ведь незнание будит подозрения. Она чувствует, как зрачки кое-кого из гостей впиваются в нее, еще мгновение — и возведенная хорошим воспитанием стена может рухнуть, равнодушная вежливость превратится в открытое наступление. В неясном гуле голосов ей чудятся незаданные вопросы, бормотание смешивается со звоном бокалов и драгоценностей, скрипом шелковых платьев, когда они соприкасаются с жесткой тканью униформы или черным сукном смокинга. Долетающий из сада ветерок, пары, будто взмывающие над медленной фортепьянной музыкой, которая звучит где-то в глубине, темные улочки, чуть видные за оградой, и отчужденность от всего этого усиливают ее беспокойство, одиночество и неуверенность в себе, словно она чересчур оголена. Страх — не менее интимное чувство, чем любовь. Она протягивает бокал бармену в тюрбане, разливающему шампанское, и медленно пьет с закрытыми глазами в надежде набраться храбрости.

Гостей на коктейле довольно много: весь дипломатический корпус, офицеры, наиболее деятельная часть танжерского общества — торговцы, деловые люди, судовладельцы, высшие чиновники…

В одном углу испанский полковник беседует с итальянским послом в Танжере и военным атташе посольства. Речь идет об Абиссинии. Посол жалуется на санкции Лиги Наций в отношении своей страны, затем переключается на политику Испании, высокомерно критикуя бездействие правительства, благодаря чему Советам удалось через профсоюзы распространить свое влияние чуть ли не на половину территории. К ним присоединяется какой-то тучный мужчина во фраке с лихо закрученными усами, почему-то вызывающими в памяти австро-венгерских императоров. Говорит он очень громко, с ярко выраженным немецким акцентом. Очевидно, всех четверых связывают дружеские отношения. Речь заходит о недавних нюрнбергских декретах по поводу евреев. Новый собеседник нещадно корежит слова, из-за чего не только произношение, но и смысл сказанного режут слух, как звук пилы. Он с видимым удовольствием рассказывает о переполненных стадионах, испоганенных улицах, знаменах со свастикой, черно-красных нарукавных повязках, оскверненных могильных плитах со звездой Давида на них. Так и слышишь грохот сапог во время военных парадов, голоса, поющие Horst Wessel Lied[28], видишь дым костров, где горят книги и партитуры, эскадроны чернорубашечников на Фридрихштрассе, после которых остаются сбитые замки, осколки стекла, разломанная мебель и разбросанные бумаги. Страна, изголодавшаяся по власти, знаменам, командным голосам и очищению, пропахшая пожарами и портупеей. Нация, которая хвастается чистотой крови, мнит себя избранным народом, высшей расой.