Узник Неба - Карлос Сафон

«Жилец» номер тринадцать с трудом сумел приподняться и так, стоя на коленях, стал снимать с себя грязную и окровавленную одежду. Как только он разделся донага, охранник ткнул его под подбородок дулом винтовки и заставил встать. Господин комендант поднял взор от крышки стола, и на лице его проскользнуло выражение отвращения, когда он увидел ожоги, покрывавшие торс, ягодицы и бедра пленника.

— Похоже, этот вояка — старый знакомый Фумеро, — заметил охранник.

— Замолчите вы! — неуверенно прикрикнул господин комендант.

Он с нетерпением поглядел на арестованного и увидел, что тот плачет.

— Эй, перестань рыдать и скажи, как тебя зовут.

Пленник шепотом повторил свое имя:

— Фермин Ромеро де Торрес…

Господин комендант вздохнул, не скрывая досады:

— Послушай, ты испытываешь мое терпение. Я готов помочь тебе, а ты вынуждаешь меня делать то, чего мне вовсе не хочется, — а именно связаться с Фумеро и сообщить ему, что ты у нас.

Пленник заскулил, словно израненная собака, и затрясся всем телом. Коменданту явно не нравилось происходящее. Он искренне желал поскорее покончить с процедурой, поэтому, обменявшись взглядом с охранником и не тратя попусту слов, ограничился тем, что вписал в анкету имя, названное арестованным, и выругался вполголоса.

— Будь проклята эта война, — пробормотал он, когда арестанта увели в камеру, протащив голым по коридорам, где на полу стояли лужи.

2

Прямоугольная камера была темной и сырой, с пробитой в скале крошечной отдушиной, через которую поступал свежий воздух. Зарубки и надписи, вырезанные прежними «жителями», покрывали стены. Люди писали имена, даты или оставляли другие свидетельства своего существования. Кто-то из несчастных истово выцарапывал кресты в темноте, но Господь их, похоже, не замечал. Железные прутья, запиравшие камеру, были источены коррозией и оставляли на ладонях налет ржавчины.

Фермин скрючился на тюремной койке, пытаясь прикрыть наготу куском рваной дерюги, которая, видимо, служила и одеялом, и матрацем, и подушкой. Сумрак окрашивался в медные тона, словно во тьме растворился слабый отблеск угасающей лампады. Вскоре глаза привыкли к вечной мгле, а слух обострился настолько, что стал улавливать малейший шорох сквозь монотонную капель и отголоски ветра, сквозившего в щели.

Фермин провел в камере около получаса, когда взор его различил в дальнем углу бесформенный предмет, напоминавший куль. Фермин встал и, робко приблизившись к свертку, увидел грязный парусиновый мешок. Холод и сырость пробирали до костей, и хотя запах, исходивший от тюка, испещренного темными пятнами, не сулил ничего хорошего, Фермин подумал, что найдет внутри арестантскую робу (никто так и не позаботился выдать ему одежду), а если повезет, то и одеяло, чтобы укрыться. Он опустился рядом с мешком на колени и распутал узел, стягивавший горловину.

Фермин отвернул край парусины, и в дрожащем свете едва теплившихся в коридоре лампочек открылось лицо, показавшееся в первое мгновение лицом манекена — куклы для демонстрации костюмов, которые портные любят выставлять в витринах. Но тошнотворная вонь наводила на мысль, что перед ним вовсе не манекен. Зажав нос и рот ладонью, Фермин стащил с него мешок и резко попятился, отступая до тех пор, пока не уперся спиной в стену камеры.

Умерший, мужчина неопределенного возраста (ему можно было дать от сорока до семидесяти пяти лет), весил всего килограммов пятьдесят. Длинные волосы и седая борода укутывали большую часть исхудавшего торса. Костлявые руки и пальцы с длинными скрюченными ногтями напоминали птичьи лапы. Роговица в широко открытых глазах мертвеца как будто сморщилась, словно кожица перезрелых фруктов. Из полуоткрытого рта вываливался распухший почерневший язык, прикушенный гнилыми зубами.

— Снимите с него одежду прежде, чем труп унесут, — раздался голос из камеры, находившейся по другую сторону коридора. — Тюремную робу вам выдадут только через месяц.

Фермин прозондировал взглядом темноту и уловил в глубине противоположной камеры блеск глаз человека, наблюдавшего за ним со своей койки.

— Не бойтесь, этот несчастный уже никому не причинит вреда, — убеждал его незнакомец.

Фермин кивнул и отважился снова приблизиться к трупу, толком не понимая, как доведет до конца задуманную операцию.

— Простите меня, — прошептал он усопшему. — Покойтесь с миром, и да смилостивится над вами Господь.

— Он был атеистом, — сообщил тот же голос.

Фермин вздохнул и оставил церемонии. Холод, наполнявший каменную клеть, донимал немилосердно, недвусмысленно намекая, что в этой юдоли скорби условностям нет места. Фермин задержал дыхание и принялся за дело. От одежды разило гниющей плотью так же отвратительно, как и от покойника. Трупное окоченение уже распространилось на все члены, поэтому раздеть труп оказалось намного сложнее, чем предполагал Фермин. Стащив с него тряпки, Фермин позаботился вновь укутать тело парусиной и завязал мешок морским узлом, с которым не сумел бы справиться даже великий Гудини. Облачившись в вонючие лохмотья, Фермин снова съежился на узкой кровати, задаваясь вопросом, скольких владельцев успело сменить это рубище.

— Спасибо, — сказал он в темноту после паузы.

— Не за что, — отозвался голос по ту сторону коридора.

— Фермин Ромеро де Торрес, к вашим услугам.

— Давид Мартин.

Фермин наморщил лоб: имя показалось ему знакомым. Целых пять минут он тасовал затертые карты воспоминаний и эпизоды из своей жизни, как вдруг забрезжил свет, и в памяти всплыли счастливые вечера, когда ему удавалось улучить время и посидеть в уголке библиотеки на улице Кармен, глотая с жадностью приключенческие романы с броскими названиями. Они выходили в серии с яркими обложками.

— Мартин? Писатель? Автор «Города проклятых»?

В темноте послышался вздох.

— В этой стране больше не уважают тайну псевдонима.

— Прошу прощения за бестактность. Дело в том, что я относился с глубочайшим пиететом к вашим книгам, рассматривая их как инструмент познания с точки зрения схоластики. Так получилось, что мне стало известно, что именно вы водили пером великого Игнатиуса Б. Самсона…

— К вашим услугам.

— О, послушайте, сеньор Мартин, как приятно познакомиться с вами, хоть и при столь плачевных обстоятельствах, поскольку я много лет являюсь вашим горячим поклонником…

— А может, заткнемся, салаги, тут ведь люди пытаются поспать, — пророкотал раздраженный голос из соседней камеры.

— То вещала сама радость, — вмешался еще один собеседник. Его голос доносился из камеры дальше по коридору. — Не обращайте внимания, Мартин, пусть себе засыпает, и его заживо сожрут клопы, начав с причинного места. Давайте, Мартин, вы ведь расскажете нам одну из своих историй? О Хлое…

— Зачем? Чтобы ты потом дрочил, как павиан? — огрызнулся сердитый голос.

— Любезный Фермин, с удовольствием представляю вам номер двенадцатый, которому все видится в черном свете, о чем бы ни шла речь, — сообщил из своей камеры Мартин, — а также номер пятнадцатый, страдающий бессонницей. Он человек просвещенный, признанный утопист и выразитель чаяний обитателей нашей галереи. Остальные немногословны, особенно номер четырнадцатый.

— Я говорю, когда мне есть что сказать, — заявил низкий надменный голос, принадлежавший, как решил Фермин, номеру четырнадцатому. — Если бы все здесь так поступали, то мы могли бы спокойно спать по ночам.

Фермин проявил уважение к столь избранному обществу:

— Доброй ночи всем. Меня зовут Фермин Ромеро де Торрес, и я счастлив познакомиться с вами.

— Счастливы только вы, — сварливо отозвался номер двенадцатый.

— Добро пожаловать, и, надеюсь, ваше пребывание тут окажется недолгим, — промолвил номер четырнадцатый.

Фермин бросил взгляд на мешок, в котором лежал труп, и поежился.

— Это Лусио, прежний тринадцатый номер, — разъяснил Мартин. — Мы ничего о нем не знаем, поскольку бедняга был немым. Пуля пробила ему гортань в битве на Эбро.

— Жаль, что он такой был один, — подал реплику номер девятнадцать.

— Отчего он умер? — спросил Фермин.

— Здесь умирают от такой жизни, — ответил номер двенадцать. — Большего не требуется.

3

Спасала рутина. Ежедневно на один час заключенных первых двух галерей выводили во двор, окруженный рвом, где они жарились под палящими лучами солнца, мокли под проливным дождем и страдали от прочих природных явлений. Меню состояло из прогорклого, холодного и жирного клейстера серого цвета. Выдавали это варево неизвестного происхождения каждому по полмиски, но через несколько дней, когда живот уже сводило от голода, к такой пище начинали привыкать. Разносили еду в середине дня, и со временем заключенные приучались ожидать ее с нетерпением.