Выигрыш - Элеонора Корнилова

Ханс оставлял Фольксваген на другой стоянке, шел к пуфу, будто прогуливался. Мимо него пролетали авто. Из открытых окон бухали песни с русским матом. Веселые, не страшные слова, как у сержанта Бурьякофф. Немцы – переселенцы из России – катаются. Приехали неимущими, и уже у всех машины. Хоть они покупают подержанные, но все равно. Откуда деньги? Он выжидал момент, чтоб не встретиться в лоб с кем-нибудь знакомым, и открывал дверь. Потом Ханс внимательнее почитал объявления на той веселой газетной страничке и понял, что зря заботится об инкогнито, отираясь возле пуфа. Молодежь может приезжать сама, ночью, это ненамного дороже.

Счет в банке стоял в минусе, когда Рози вернулась из больницы. Она все уже знала. Ничто невозможно утаить в этой местности, где дорфы стоят через пять километров друг от друга. В девять вечера жители спят, а в шесть утра окучивают кусты гортензий. Но в полночь они мучаются тяжелым пищеварением и философскими мыслями. Кто-то сидит на туалетном троне и, как извещение об аннексии, мрачно изучает узор тиснения на оторванном от рулона клочке бумаги. Кто-то спускается в подвал, проверяет, не текут ли трубы. Не текут? Тогда поиски неприятностей приводят к счетчику энергии, где ползут цифры и уносят цент за центом. Зримое убывание денег придает ночному мироощущению вид фатальной беды, которая пробивает наконец каменную немоту перистальтики. Хозяин дома спешит в туалет и через четверть часа счастлив. Все ненадолго включают телевизоры – проверенное снотворное, сидят в голубой темноте, и свет фар проезжающего авто подкидывает их из кресел к окнам. Ханс замечал, как шевелилась ночами гардинка на окне туалета Урсулы.

Рози тоже не захотела зря расстраиваться и копаться в прошлом. Зачем выяснять, отчего не работает лавка? Почему минус на счете? Где деньги? Для чего приезжали проституирте? Она не задавала и риторических вопросов: о совести, например. Зачем спрашивать о том, что не может быть наглядно предъявлено? Ее бледные губы шептали название причины, из-за которой вышел развал торговли и семейного партнерства.

– Идиот! Преступник! Сволочь! Подлец! Гаденыш высотой в три сыра!

Так она говорила – тихим, страшным голосом, пока не покончила все дела с лавкой. Забрала свою мебель и уехала. Она взяла и ковер, пять на шесть. Этот ковер не застрял в памяти Ханса обидой. Он был куплен на деньги Рози, и вообще Ханс ждал чего-то ужасного.

Он снова зажил так, будто ушла Старая. Он скучал. Он прожил вместе с Рози не месяц, а годы. Он скучал о профессионально вкусно приготовленных завтраках, ужинах и просто – о сытости. Задним числом соглашался, что Рози все-таки очень умна. Дорогой капитальный ремонт дома так и не был сделан. Хотя Ханс прельщал Рози и пластиковыми окнами, и натяжными потолками, всем новым уютом, в котором так тепло доживать в полной гармонии двум любящим, добрым сердцам. Но, видимо, Рози были нужны капитальные гарантии вложения денег, а где Ханс мог взять их, эти гарантии?

Если б Рози захотела, он стал бы ее мужем. Но они никогда и не думали об официальной женитьбе. Обоим было ясно, что Рози потеряет тогда свою вдовью пенсию. Кому нужен такой глупый, непрактичный брак?! Доверие и честность – вот главные гарантии, Ханс знал – так живут очень многие. А разве он не доверял Рози? Разве не считал ее честной?

Пенсия жгла карман так же, как зарплата. Он жил одним днем, днем получения денег, и первого числа каждого месяца, в семь утра, уже стоял у банкомата шпаркассы, весь внутренне нарядный и праздничный. Радовал себя мелкими покупками, наедался в закусочных. Все остальные дни месяца слипались в один полуголодный день. Он разбирал счета за энергию, за воду и газ, решая, за что долг пока невелик и можно не платить. И платил за участие в играх. Ходил по опустевшему дому, поддергивал ремешки жалюзи на окнах. Убито засыпал у телевизора, прослушав сообщения о выигрышах в Lotto и сверив свои номера. Подолгу застревал у кроликов, щупая и выбирая кандидата. Вечерами, после недолгих борений с собой (дорого! дорого!), звонил в сексуальную службу поддержки здоровья. И снова боролся с собой под всхлипы телефона, доводя организм до состояния, похожего на небольшой выигрыш. Иногда косил газон по фасаду дома, чтоб увидеть кого-нибудь и высказать новую для общественного мнения версию отъезда Рози.

Рози заставляла его продать дом! Чтобы переехать в Берлин! Чтобы жить ближе к кардиоцентру. А он отказался. Ведь он так привязан к дому. Он так любит природу и животных! Он здоровый, трудолюбивый и полный сил. Что делал бы он на бесплодных тротуарах Берлина? Гулял бы, как бездельник, сложив руки за спину? И Ханс показывал, как невыносима для него столичная жизнь: сгибался пополам, закручивал руки в узел на пояснице и делал пару подневольных шажков, словно его вел полицейский.

Соседи, живущие на вольном просторе, глядели на Ханса и медленно примеривали на себя его положение. Жесткие, средневековые морщины прорезали их спокойные, как гладь воды, лица. Не-е-ет! Они тоже не продали бы свои чистые, аккуратные дома, чтобы потом бесцельно слоняться в этом пыльном зоопарке, где и немцев-то не осталось. Одни турки, черные, вьетнамцы, китайцы, всякие арабы и русская мафия! Нет, они тоже не хотят – без подсолнухов и шпагеля, без пенья соловьев и духа удобренной земли, нет! Мужья и жены подробно обсуждали все слухи о Рози и Хансе, иногда не соглашаясь друг с другом. Но в итоге все сходились на том, что Хансу нужно регулярнее стричь его часть газона вдоль общей дороги.

Последнюю весть о Рози принесла Урсула. Было видно, что она плакала. Муж Урсулы лежал в больнице, у него тоже случился сердечный приступ. Урсула снова будто поддержала Ханса. Их жизнь с мужем была честной и верной, а все же и у него тоже заболело сердце, и Урсула тоже ни в чем не была виновата. Ханс сам догадался, что у нее что-то случилось. Она подвесила в саду общипанную утку, чтоб тушка проветрилась, и не снимала ее уже третий день. Урсула спросила:

– Ты знаешь, что Рози умерла?

Ханс рылся в счетах и бумагах на полке шкафа, ища фотографию умершей. Если б государство вместо разных, никому не нужных законов сделало бы такой, чтоб вдовы могли выходить замуж и получать вдовью пенсию, то Ханс и Рози давно были бы женаты и счастливы… И многое могло пойти по-другому… Да-да. Если б они были мужем и женой, то теперь, после смерти любимой, Ханс тоже получал бы пенсию вдовца. Получал бы свою маленькую инвалидную и еще одну – за Рози. Жаль.

Он не нашел ни одного снимка. Наверно, Рози забрала их с собой. Или, как некоторые Старые, разорвала и выбросила, если на них был Ханс. Зато наткнулся на родительскую карточку. Он не видел ее лет тридцать. Молодые отец и мать. Отец в морской форме, веселый, довольный. Улыбающаяся мать в широком суконном пальто, какие стройные ножки, под мышкой ридикюль, в шляпке. На обороте напечатано: фото Хойер, 1941. О-о! Значит, где-то тут и Ханс! В животе, под пальто у матери, его и не видно. Оба смеются, оба молодые. Все прошло! Жизнь идет дальше. А справедливости так и нет. Он тихонько заплакал.

Очередное Рождество он встретил завсегдатаем благотворительного стола для бедных. Еще издали Ханс присматривался, много ли велосипедов на стоянке? А то номер может не достаться. Заходил в уютный подвал, его охватывало бесплатное тепло. Он присидел себе персональное местечко под искусственной пальмой. Хлопала дверь, один за другим шли приветливые безработные, ласковые инвалиды, вызывающе жизнерадостные алкоголики в растоптанных башмаках. Рассаживались за столы, заводили беседы. Старые русские немки-переселенки в вязаных колпаках тащились по ступенькам с кошелками на колесах. Знакомых не было, и это было хорошо.

Ханс сочинял о себе новую, по-стариковски светлую историю, всю обращенную в прекрасное прошлое. Хвалил гэдээровские времена. Тогда он жил обеспеченно, имел большой цветочный магазин, и все было дешево. А как упала стена, так он сразу попал под жернова капиталистической конкуренции. Никто не удивлялся: у всех упала, и все попали, кто сюда ходит. Пахло заношенной одеждой и горячей пищей. На полтора евро он наедался. Но, как всегда, ощущение сытости быстро исчезало. В полдень начиналась раздача номеров, похожая на лотерею. Каждый вытягивал свою удачу из нарядного ведерка: каким по счету идти в отдельный закуток. Там громоздились ящики с просроченными упаковками колбасы, сыра, молока, творога и тянуло гнильцой от груд овощей и фруктов.

Ханс не выигрывал и в эту лотерею. Часто он попадал в третий, четвертый десяток. Почти все благотворительное было уже разобрано. Пожилой кассир заглядывал в его пластиковый пакет, весело отбрякивал на аппарате символическую цену: пол-евро, евро. Широко улыбался, показывая, как давно не был у дантиста. В подвале даже дышалось по-прежнему беззаботно. Все было близкое, знакомое, приятное. Тепло, за которое не надо платить. Дешевая, почти бесплатная, еда. Одинаковые, небогатые, негордые люди. Ханс быстро освоился и открыл бархатный сезон охоты на доверчивых. Приманил своей историей и шуточками двух пенсионерок. Поочередно пригласил в свой дом на чашку кофе с прежними намерениями.