Убийцы персиков: Сейсмографический роман - Альфред Коллерич

«Во рту, — размышлял Цэлингзар, — кончается и возникает мир. То, чему не дано сойтись в природе, связывается здесь самыми тесными узами. Все, что пытаются соединить искомой связью, обретает здесь неразделимое единство. Все исходное прекращает свое существование во рту».

Рудольф Хуна подал свою реплику:

— Человек живет не для того, чтобы есть, а для того, чтобы хорошо есть, — и Цэлингзар покинул столовую.

Все направились к столу с закусками и начали молча есть. Руки бестолково мельтешили над блюдами, груди натыкались на спины. Приходилось тянуться, чтобы ничего не упустить, Цёлестин и Розалия Ранц разливали вино. До Цэлингзара доносился слитный шум бульканья, чавканья, обсасывания, щелканья зубов. Ели безгласно, но не беззвучно. Одни проглатывали, другие открывали рты.

«Все контрасты, существующие в природе и радующие наблюдателя, зарождаются в почти неисчерпаемом многообразии, вмещаемом ртом».

Цэлингзар спустился в поварню. Он встал рядом с Марией Ноймайстер и кухарками. В печи полыхал огонь. И хотя поварихи всю ночь были на ногах, ни одна из них не выглядела усталой. От жара плит у них горели щеки.

И Мария, и ее помощницы — все в белых фартуках. На разделочном столе громоздились фазаны, куропатки, ломти свинины и говядины. В жестяных бадьях билась рыба. Корзины осели под тяжестью овощей.

Цэлингзар воспринимал все по отдельности.

— Все это дожидается нас, — сказала Мария Ноймайстер.

Ее голова была богатейшим хранилищем рецептов. Она объяснила Цэлингзару, что такое рецепт, описав поваренный процесс, и добавила, что именно при этом называется рецептом, скажем — «Каплуны с устричным рагу».

Больше ей сказать было нечего. Она не знает, где кончается понятие рецепта, поскольку поварихе в ее деле не установлено никаких границ, если таковые и предполагаются, то лишь в особых случаях и для особых целей.

Цэлингзар присел на мясницкую колоду. Может быть, рецептом был круг князя? Или им служит миссия первого философа? Или голова и крест Фрица Целле? Возможно, вариации супругов Бубу тоже рецепт. Как и картины Ураниоса и смех Рудольфа Хуны?

В то время, когда Мария Ноймайстер начиняла жареную тушку фазана трюфелями и перепелиными грудками, Цэлингзар размышлял «О рецептах», «О сходстве рецептов» и «О множестве рецептов, предназначенных для определененой цели, исчезающей во рту». Цэлингзар задумался над тем, является ли рецептурная система обращением к некой независимой инстанции, которая больше, чем частное оправдание, но — и это было важно для него — меньше, чем тот же рецепт с непреложной границей.

Долгое отсутствие Цэлингзара привело в конце концов к некоторому переполоху. После того как был опустошен стол с закусками, рассчитанный на количество едоков, втрое превышавшее число присутствующих, все бросились рыскать по замку в поисках пропавшего. Ураниос обогнал всех на пути в часовню, обитые голубым бархатом скамьи были пусты. Несмотря на свою религиозность, он сжал кулаки при виде изображений святых и лика Доброго Пастыря. Паула ломилась в дверь Розалии Ранц. Наконец она увидела открытую дверь в серебряную буфетную, где сидел старик Мандль и чистил столовое серебро. Паула долго не могла оторвать глаз от сверкающей утвари.

Супруги Бубу кинулись к винтовой лестнице, полезли на чердак и по деревянным ступеням поднялись в башню. Они звали и аукали, но тем самым только всполошили летучих мышей. Фриц Целле и Фриц Цан начали обход гостиных и прочих комнат.

Господа вслед за князем направились к кухонному окну, выходившему во двор. Сквозь стекло князь увидел Цэлингзара, сидящего на колоде, дернул за колокольчик и позвал остальных господ.

Мария Ноймайстер и семь девушек не поднимали глаз, сосредоточившись на своей работе. Господа и гости господ сели за большой стол, на котором были разложены приправы для выпечки.

Цэлингзар сказал:

— И все же я знаю, как я высок, — и сделал выразительный знак, указав на свою голову. Все сидели молча и неподвижно.

— Я один раскладываю пасьянс. Сидя на этой колоде, говорю вам: я ускользнул от многих: от тетки, от теток, от Лоэ, от старой фройляйн, от Августа, от поэта, от самого себя. А тому, чего я больше не скажу, надо учиться, больше, нежели чему бы то ни было. Так мы пользуемся жизнью, которую чует пес Альф под елью и которой живут Бубу. Бубу ходят по земле и ищут себе подобных, боясь не найти их. Всеобщее начало есть боль, ощущаемая напрасно. Это — безотчетное ощущение, что огорчает меня. Границы слишком раздвинуты.

Мария Ноймайстер легко, играючи переносит кастрюли на плиту. Она сводит разрозненное и независимое. Фазан взлетает с верхушки лиственницы, трюфели прячутся в земле, дикая утка таится в камышах. Мария Ноймайстер творит по наитию, она снимает тушки с вертела, сдабривает специями, укладывает в утятницу, в меру заливает мясным желе и испанским соусом, осторожно подкисляет лимонным соком и все вместе доводит до кипения. Она укладывает мясо на рисовое ложе, сверху — утиные грудки, между ними — ломтики трюфелей. Остается придать блюду жировой лоск и в горячем виде подать на стол.

— То, что происходит на кухонной плите, не поддается объяснению, рецепт возникает в процессе поварского действа. День изо дня повторяется одно и то же, а те рецепты, которые в конце концов определяют меню, не извлекаются из какого-то золотого ларца, они здесь, они слагаются над очагом...

Цэлингзар вернул на кухню поваренную книгу Марии Ноймайстер. Книга называлась «О духе кулинарного искусства» и была подарком герцогини. Мария Ноймайстер никогда не читала ее.

Цэлингзар вскочил на ноги, подошел к печи, открыл дверцу топки и бросил книгу в огонь.

— Употребление рецептов надо предоставить тем, кто в согласии друг с другом занимается здесь стряпней. Им улучшать их, обновлять, совершенствовать, уточнять и проверять на вкус. Они сходятся в согласном ощущении и, сняв пробу, светятся радостью без всяких громких слов...

В поварню входит Розалия Ранц. У нее в руках корзина, в корзине — восемнадцать жаворонков. Макс Кошкодер изловил их сетью на птичьем дворе князя. Мария Ноймайстер погрузила ладони в теплый ворох птичьих телец. Она говорит:

— Берем жаворонков, ощипываем их, опаливаем, потрошим, вырезаем грудки, снимаем с них кожу и слегка отбиваем тупой стороной смоченного ножа, затем вместе с тонко нарезанными трюфелями окунаем в свежерастопленное масло. Из костей жаворонков варим крепкий бульон, процеживаем его через салфетку, смешиваем с подливой, добавляем нарезанных шампиньонов и даем настояться в тепле на краю печи. В мелкую кастрюлю наливаем соус и взбиваем ложкой до загустения. Присаливаем и ставим в сторонку. Берем грудки и колышем ими над огнем, сцеживаем масло, заливаем соусом, сообразуясь с массой грудок и трюфелей, и еще раз взвариваем их вместе. Все это укладываем в особо выпеченные хлебцы. Горку грудок окружаем гарниром из птичьих головок, глазницы заправляем фаршем, вставляем в них аккуратно вырезанные морковные звездочки. В середину горки втыкаем серебряную шпажку, нанизав на нее петушиный гребень и трюфели.

— Ничто нельзя сварить и состряпать, — сказал Цэлингзар. — Все должно свариться и состряпаться. Истина стряпни — в ее стихии с ее собственным ощущением пропорций и меры. Возможно, существует родовое сходство между процессом, результатом стряпни и стряпухами, но это сходство стирается в субъективной жизни вкуса и в приятных ощущениях вкушающего. Чем больше вы усердствовали прошедшей ночью в восхвалении закусок, чем больше сходились в суждениях, похвалах, восторгах, и чем громче заверяли друг друга в том, что это неповторимое ощущение, тем поверхностнее чувствовали, словно подчиняясь какому-то общему лозунгу, шаблону, униформе, серому однообразию вроде тумана, в котором тонет все.

Между тем кухарки принесли из залы и поставили на стол большие блюда со снедью. Ураниос придвинул их к себе и начал есть. Цэлингзар знал, что Ураниосу хотелось «быть наособицу». Теперь его распирала ярость, заставлявшая съесть то, что стояло ему поперек горла. Ураниос никогда не умел заканчивать, потому что никогда не начинал. Все, что громоздилось перед глазами, он множил в своих картинах, являвших собой чужой мир. Он ненавидел этот мир глазами, иногда любил его руками. Он не отказывался от него, а когда, казалось бы, отказывался, ждал гнева, чтобы вновь повернуться к нему.

Над Ураниосом сбегались дуги сводов. Его окружали толстые, белые, сырые стены. Он пыхтел, в бороде застревали комки и крошки.

Заслышав крик петухов на птичьем дворе, князь покинул поварню. Розалия Ранц открыла ему дверь. Первый из философов подсел было к Ураниосу, но когда герцогиня и прочие господа встали, так как за ними пришел священник Иоганн Вагнер, философ решил отправиться с господами в часовню.