Ленинград в борьбе за выживание в блокаде. Книга вторая: июнь 1942 – январь 1943 - Геннадий Соболев

Сварить на плите что-либо было очень трудно и почти что невозможно, люди всегда хотели есть, всегда что-то варили и всегда ссорились при этом. Сон в таких условиях был совершенно невозможен. И мы решили найти индивидуальное жилище, сколько бы оно ни стоило. Очень скоро мы покинули этот страшный дом, так похожий на дом умалишенных, помешанных на траве людей.

Ничего, кажется, неспособно было радовать нас. Работа в совхозе была непосильна. Требовалось целыми днями, наклоняясь, сажать рассаду капусты и потом поливать ее, таская для этого большие ведра с водой из далекого грязного озера, расположенного не меньше чем за полкилометра. Не могу сказать, что работа шла быстро, но она все же подвигалась вперед.

Командовали нами местные жители, мимо которых прошла ужасная голодная смерть и которые поэтому не могли понять наших нечеловеческих страданий. Между нами возник естественный антагонизм. Они с полупрезрением смотрели на наши кости, обтянутые серой кожей, и мы внушали им страх и отвращение своими все поедающими желудками. Наш потрясающий и ненасытный аппетит был им непонятен. Сытый не понимает голодного! Они ничем не могли пресечь нашу пожирательную способность.

Мы ели рассаду капусты, благо ее было очень много, ели как зайцы, хрустя и наслаждаясь. Мы ели, вернее пожирали, сырую картошку, которая лежала, обнаженная, на полях при машинной посадке, не всегда одинаково закрытая землей, мы ели ее с землей, приставшей к ее поверхности, и трудно было представить большего наслаждения. Как хотелось унести ее с поля с собой, но это не всегда удавалось. За нами следили. Одна горожанка умудрилась положить пару картошек в свою пышную прическу, я клала несколько картошек в рукава небрежно наброшенной на плечи фуфайки и т. д.

Полуживые от усталости, возвращались мы домой, на ходу набивая мешки травой, это был главным образом клевер. Дома варили эти травы, иногда подправляя их украденной картошкой или кусочком хлеба, и падали замертво на свое ложе, на минуты испытывая ощущение утоленного, заглушенного голода.

Блокада. Воспоминания очевидцев. М., 2014. С. 443–446.

Из дневника директора Архива Академии наук СССР Г. А. Князева

361[-й] день войны.

1942. 17 июня. Среда.

Все-таки, несмотря на свои затруднения при передвижении, решил пойти на заседание Ученого совета. Доктор истории Ковалев делал смелый доклад о том, чем должна быть история. Главный его тезис – история должна стимулировать наш патриотический подъем и воспитывать в этом духе молодежь. Для этого нужны этические и эстетические подходы при изложении фактов истории. Если искусство никак не отображает действительность как она есть, то история максимально приближается к отображению этой действительности. В этом принципиальная разница между историческим трудом и произведением искусства. Но история должна быть эмоциональна и обязательно со страстью. История должна быть партийна, и если партийность формально субъективна, то советская партийность, как ее понимают марксисты-историки, – по существу объективна.

Передаю прослушанный доклад, быть может, не совсем точно, не в формулировках автора, а так, как он дошел до моего сознания. Вопросы, поставленные докладчиком, очень спорные и волнующие. Не есть ли это возвращение к формуле Покровского: «История – это политика, обращенная к прошлому»? У докладчика – этика, эстетика, воспитание, патриотизм.

Многострадальные мои родные предметы работы всей моей жизни – история и вспомогательная историческая дисциплина архивоведение. Если естественники никогда не спорят, наука ли тот предмет, которым они занимаются, то мы, многострадальные «гуманитарии», время от времени возвращаемся к этому вопросу.

Я спросил докладчика – сказанное им относится вообще к историческим исследованиям – монографиям, диссертациям и т. д., или к учебной литературе? Вразумительного ответа не получил; докладчик уклонился от прямого ответа.

Прения были отложены.

Заседание происходило в старом кваренговском, бывшем Главном здании Академии наук, на третьем этаже, там, где раньше помещался Физико-математический институт, а потом Археографический институт, и где теперь, с 1938-го г[ода], разместился Институт истории материальной культуры. Поднимался по внутренней лестнице мимо прежнего входа в Секретариат, теперь наглухо закрытого. На лестнице, крутой и мало удобной, спасали меня перила. В окнах ни одного стекла и сквозной ветер обдувал меня все время, покуда я поднимался по бесконечным ступенькам. В передней третьего этажа темно и нестерпимое зловоние. Заседание было назначено в «комнате палеолита и неолита». Пришлось искать таковую. В коридоре на столах и прямо на полу сушились вымокшие в подвальном помещении при разрыве трубы книги. Наконец, мне показали комнату… Она оказалась рядом с той, где я две недели назад делал доклад на очередном заседании Ученого совета о плане работ Архива. Та комната почему-то имела номер пятнадцатый, эта была без номера. По стенам шкафы. Один с деревянными скульптурными украшениями на евангельские темы… Совсем не палеолит!… На стенах портреты Маркса и Энгельса. Между ними – открытые полки. На них черепа и реконструкции человеческих голов древнего человека из гипса. Глядел во время доклада на полулицо одного такого звероподобного предка и сравнивал его с львиной головой Карла Маркса. На другой стене – портрет Ленина и рядом на шкафу бюст какого-то опять далекого предка (реконструкция). В комнате неуютно, нет жизни, души. Стекла целы; вместо вторых рам деревянные ставни.

Несмотря на середину июня, все в пальто. Присутствовало человек 20 историков, оставшихся в Ленинграде. Председательствовал Ив. Ив. Толстой. Не видел его более 30-ти лет. В 1910 году я работал в его просеминарии по греческому языку, и он обворожил меня своей воспитанностью, культурностью, эрудицией. Сейчас ему за 60, но он сохранил еще бодрость и ясность ума. Только, принимая председательствование, почему-то немного волновался, и первые его слова были нервны и напряженны. Потом он овладел собой. В рядах остался сидеть доктор А. И. Андреев, который, вероятно, предполагал, что ему будет предложено председательствовать, т[ак] к[ак] Ковалев, заместитель] больного председателя Ученого совета акад. Крачковского, был сам докладчиком. А. И. Андреев кисло и скептически улыбался, жался в углу талантливый, но леноватый В. Г. Гейман, жмурился как кот и, по-видимому, скучал. Предо мною сидели доктор истории И. И.Любименко и ученый секретарь Института востоковедения Пигулевская; они все время наклонялись друг к другу и что-то говорили шепотом. Пигулевская – очень нервный, напряженный, неспокойный человек, но, кажется, в И[нститу]те сейчас единственный деятельный, не утративший если не трудоспособности, то нервной энергии. Смотрел на все время курящую М.А.Тиханову, ученого секретаря ИИМКа, бойкую, но, по-видимому, умную, хотя и своеобразную женщину… А докладчик все бубнил и бубнил, читая слово в слово свой написанный доклад. Оказывается, он читал уже его неоднократно в своем Институте. Сотрудники не раз уже обсуждали выдвинутые им тезисы. Этим и объясняется, по-видимому, почему В. Г. Гейман сидел с таким скучающим видом. Но было и приятно то, что собравшиеся говорили не о делах столовой, не о том, где бы достать крупу или масло, не просто сидели, обязанные по службе, а добровольно и честно выполняли свой долг советского ученого.

«Самоуничижение паче гордости». Забраться на верхний этаж старинного здания мне, например, с моими ногами было нелегко… Около меня сидела молодая женщина, только что недавно защитившая кандидатскую диссертацию, в чистенькой кофточке, с вымытой шеей, миловидная и женственная. Даже А. И. Андреев подтянулся, побрился, почистился и «помолодел», если можно так выразиться. И. И.Толстой старался сохранить свою культурную привычку вежливости и деликатности, что, к сожалению, у него выходило не так легко; чувствовалась некоторая напряженность, к которой нужно было привыкнуть. На заседании курили. Так как нет спичек, то закуривали друг от друга, переходя для этого, даже во время самого доклада, через всю комнату. Курильщики не могут обойтись без возбуждающего из курева. И эту сторону нельзя забывать и ставить им в вину… Многим курево заменяет недостаток еды.

Сам докладчик с оживлением и горячностью относился к своей теме… И порой забывалось, что мы в осажденном городе, что на расстоянии пушечного выстрела где-то закопался и палит по Ленинграду враг…

Нарочно остановился так подробно на этом заседании, чтобы будущему историку Академии наук было легче представить себе «конкретную действительность». Как всегда, она диалектична, имеет лицевую и оборотную сторону и много-много оттенков. Но судить надо в целом, и для итога могу сказать одно – как важно, что ленинградцы, и в частности ленинградские ученые, сохранили такую волю к своему труду.