Блеск клинка - Лоуренс Шуновер

Василию не позволяли размахивать обрубленной рукой. Кровь из нее лилась на землю. Полностью пришедший в сознание и охваченный ужасом, он закричал высоким, пронзительным голосом евнуха и стал вырываться из рук стражников со всей своей громадной силой, но его крепко держала дюжина людей. Они приподняли его над острием кола и грубо посадили на него. И когда он коснулся пальцами ног земли, стражники сразу же отступили к краям арены, предоставив несчастной жертве корчиться и выть в одиночестве. Он посмотрел на своего господина и что-то закричал ему по-болгарски. Немногие зрители, понимавшие этот дикий язык, объяснили, что он не проклинает Оглы, а умоляет, во имя Господа, снять его с кола. Такие вещи, разумеется, не допускались; во всяком случае, Оглы не пошевельнулся, чтобы помочь слуге.

В агонии Василий забыл, что ему отрубили руку. Он слегка наклонился вперед и опустил вниз руки, считая что их у него две. Инстинкт не позволял ему наклониться дальше, иначе конец кола, находившийся сейчас в его животе, проколол бы другие органы. Инстинкт заставлял его также стоять на цыпочках, чтобы не дать острию проникнуть глубже. В этом положении он бил руками по колу под туникой, уже покрасневшей от крови, как бы стараясь сломать кол или схватиться за него и приподнять свое тело. Но он был не в состоянии ухватиться за кол. В какой-то момент он поднял обрубок правой руки, пораженный, что на ней нет кисти; он не помнил, как ее отрубили. Боль от двух ран, большая потеря крови, которая образовала лужу у подножия кола, и страх неминуемой смерти привели его в исступление. Все еще на цыпочках, вытянув обрубленную руку, пронзительно крича и дергаясь, он медленно поворачивался вокруг кола, как бы переступая двумя ногами вокруг третьей и показав зрителям спину, где туника была срезана.

Потом зрители увидели, что он опустился на пятки. Кол проник на несколько дюймов дальше и поразил его сердце; его крики превратились в стоны; он умирал. В этот момент лицо его было обращено к Оглы. Кровь хлынула из сердца в его внутренности и его мышцы быстро ослабели. Его голова упала на грудь, руки повисли, колени медленно подогнулись, как будто он преклонил их перед своим господином. Его тяжелое тело осело и острие кола прошло через его шею и поразило мозг. Это заставило Василия, уже мертвого, поднять голову; из всех ее отверстий вдруг хлынула кровь. Его выпяченные, широко открытые, кровавые глаза, казалось, смотрели на Оглы.

В этот день тело Василия не убрали.

Сразу же после смерти евнуха на арену на белом коне выехал герольд, одетый во все белое, с белым документом в руке и еще чем-то в мешке из серебряной ткани. Из мешка он выпустил белоснежного голубя, символ милосердия Великого Комнина.

Удивительная апатия покинула Оглы. Он понял, что не будет посажен на кол. Вместе с надеждой вернулся страх. В горле у него пересохло, его тело охватила дрожь, он обливался потом.

Выпустив голубя, герольд повернулся в сторону императоров и громким, чистым голосом объявил, что Великий Комнин, сердце которого исполнено глубокого милосердия и сострадания, рад сохранить жизнь болгарину Балта Оглы.

Но чтобы не казалось, что империя раболепствует перед турками, Оглы был одновременно изгнан из Трапезунда с лишением гражданских прав за государственную измену, его имущество было конфисковано, и ему назначили наказание ста ударами золотым хлыстом.

Приговор немедленно привели в исполнение. Оглы раздели на глазах у всех зрителей, что считалось у турок неслыханным позором. Затем ему нанесли двадцать звучных ударов по спине хлыстом, который из уважения к его рангу был покрыт золотой краской. После этого палач остановился.

Около двухсот сотрудников тайной полиции, умело расположившихся среди публики, немедленно пояснили, что хлыст состоит из пяти прутьев, так что Оглы получил свои сто ударов. Оглы рычал как зверь, скорее не от боли, а от гнева. После окончания экзекуции он распростерся у ног императоров и поблагодарил их за дарованную жизнь. В тот же день в окружении почетного эскорта Балта Оглы, по-видимому, прекрасно управлявшийся со своим конем, отправился искать прибежища и отмщения при дворе султана. У Пьера при воспоминании об искаженном злобой лице Оглы возникло мрачное предчувствие: он подумал, что для христианского мира было бы лучше отправить к туркам Василия, а Оглы посадить на кол.

С тошнотой, подступающей к горлу, Пьер пригласил Джастина в деловую поездку по складам товаров, ибо теперь в Трапезунде не было французского посредника.

— Министр не поблагодарит нас, если мы вернемся с пустым кораблем, сэр Джон, к тому же я сегодня не хочу ужинать. Фактически у нас нет полномочий на покупку хороших товаров по сходным ценам, но мне кажется, что нам следует хотя бы попробовать. Министр понятия не имел, что наше путешествие приведет к изгнанию Балта Оглы.

Джастину тоже не хотелось ужинать.

Глава 32

Падение и изгнание Балта Оглы[33] привели к немедленным разрушительным изменениям в трапезундской торговле. Контора Оглы опустела. Многие из его чиновников полностью отреклись от хозяина и утверждали, что они никогда у него не работали, или работали лишь частично, и что они устали от торговли. Все они боялись, что вина Оглы падет и на них и они потеряют все нажитое.

На товарных складах, принадлежавших частным лицам и забитых нужными товарами, вдруг не оказалось ничего для продажи, а если и было что-то, то по ценам, которые не позволяли Пьеру обеспечить хоть какую-то прибыль. Подыскать грузы для «Леди» оказалось невозможным. Генуэзские купцы, которые не питали любви к сэру Джону после того, как он вынудил их вернуть корабль, заявили, что все их товары предназначены торговым компаниям в Генуе. Венецианцы, несмотря на дружеские чувства к сэру Джону, их земляку, цеплялись за свои товары так, будто каждый рулон шелка или отрез бархата стоил целого королевства. Англичане запоздало вспомнили, что сотни лет воевали с Францией и в приливе патриотических чувств удвоили цены.

Глядя на Пьера, генерального ревизора, который был теперь высокопоставленным финансовым представителем Франции в Трапезунде, каждый считал, что столь молодого и неискушенного купца легко обвести вокруг пальца. Джастин, разумеется, не был и не мог быть купцом.

Положение Пьера еще более осложнилось, когда в гавань вошло другое судно Кера, «Святая Мария». Капитану некому было вручить декларации. Полиция не выпускала команду на берег до таможенной очистки товаров и уплаты пошлин. Но таможенная очистка была невозможна без вскрытия печатей на декларациях. Когда Пьер пытался найти свободное место на складах для прибывших грузов, владельцы складов с серьезным видом заверяли его, что хранение сильно подорожало, да и места свободного у них нет.