Ничего они с нами не сделают. Драматургия. Проза. Воспоминания - Леонид Генрихович Зорин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Нелепо, – повторял я, – нелепо. Мне еще нет тридцати лет, жизнь уже подошла к концу.
Я и подозревать не мог в это немилосердное лето, что до конца еще далеко, что я переживу почти всех, кто вслух или молча прощался со мною в тот солнечный репиховский денек. Первой из нас ушла жена Трифонова, потом жена Гинзбурга, за нею сам Гинзбург, настал черед и моей жены, умер Трифонов, умер Рудницкий. А я, кто был обречен стать первым, сегодня пишу этот мартиролог.
Но жизнь, от которой я был отлучен, продолжалась и в той юдоли, названной «Высокими горами». По вечерам для ходячих больных крутили кино, приезжали лекторы – люди, выпавшие из колеи, не должны были забывать о том, что происходит в их государстве и что заботит всех их сограждан.
Лекции о состоянии дел в идеологии и искусстве были в своей значительной части посвящены, хоть звучит и нескромно, бедному автору этих строк. На обитателей больницы обрушилась нелицеприятная правда о злонамеренном драматурге. Слова – одно грознее другого – наполняли слушателей мистическим ужасом. Вскоре распространилась весть, что обличаемый супостат укрылся рядом – в третьей палате! То и дело близ нее возникали любители острых ощущений, то и дело до меня доносился их опасливый шепот: «Вот он…»
Нельзя отрицать, что пьеса вела крутую игру со своим временем. В пору, когда я писал «Гостей», Берия был еще в полной силе. До двадцатого съезда с хрущевским докладом еще оставалось три долгих года. Такое опасное опережение вряд ли могло сойти мне с рук. Наивно было не взять в расчет и потребности массового сознания жить клишированными представлениями, его способности окаменеть в формах, предписанных ему свыше. Добавьте к этому тридцатипятилетнюю обкатку, утюжку, ежедневное вдалбливание одних и тех же привычных слов. Помножьте действие этой машины на стойкий, въевшийся в гены страх, парализующий волю к мысли. Надо ли было мне удивляться, что «Гости» были встречены ненавистью?
Но – не общей. Не знаю, сумел бы я выплыть, если бы не оказалось и тех, в ком мое сочинение вызвало отзвук. Сразу после его обнародования я стал получать множество писем, немало их шло из лагерей. Февральский номер журнала «Театр» передавался из рук в руки. Когда над бедной моей головой грянула державная буря, незнакомые корреспонденты стали писать о своей солидарности. О многих из них я узнал не сразу. Так, уже лет тридцать спустя Даниил Гранин с истинной щедростью вручил мне несколько ветхих страничек – герой его книги «Эта странная жизнь», теперь знаменитый профессор Любищев, рассказывает о переписке с инстанциями. Хочу привести несколько выдержек, они и сами по себе любопытны, да и все, что так или иначе связано с выдающимся человеком, интересно не для меня одного.
«2. Разговор с Василием Ивановичем Ивановым (отдел пропаганды и агитации)… Иванов, довольно пожилой солидный мужчина, сначала заявил о своем уважении к представителю старой интеллигенции, а потом стал разъяснять разницу между „Крыльями“ Корнейчука и „Гостями“ Зорина. Он заявил, что истинная сущность обвинений Зорина в клевете сформулирована нечетко и что дело в том, что Зорин указал, что власть развращает и что у нас складывается новая буржуазия и высший свет. Что объективным законом советского строя является то, что такие разложившиеся люди выявляются и подвергаются наказанию, между тем как по Зорину выходит, что советская власть закономерно такие явления, как Кирпичев, порождает. Поэтому за „Гостей“ чрезвычайно ухватились наши враги в Би-би-си, „Голосе Америки“ и даже английском журнале „Экономист“, обычно совершенно не касающемся вопросов литературы.
…Я ответил, что появление новой буржуазии, высшего света – несомненный факт. Он не является закономерным порождением советской власти, но вполне закономерным порождением того культа личности, который у нас господствовал последние годы до пятьдесят третьего, когда без личного участия Сталина и солнце не всходило, и земля не родила, и что такое нарождение нового высшего класса представляет собой огромную опасность для всего дела социализма.
…Поэтому я и сказал, что в обвинении Зорина в клевете смешиваются две вещи: 1) возможность закономерного порождения разложившихся бюрократов советской властью и 2) такая же возможность как следствие культа личности… Он ответил, что „мы не настолько наивны, чтобы не заметить того политического вреда, который имела эта пьеса“.
…В конце я заявил, что удовлетворен беседой, так как для меня сейчас вполне ясны психологические основания кампании, поднятой против Зорина, но я все-таки сохраняю свое старое мнение, что эта кампания была не нужна».
Могу теперь только вообразить, как тронули бы меня строки ученого с его стойкой приверженностью системному мышлению, если бы я их прочел в ту пору. Но и нашедшие меня письма творили свое благое дело. То повседневное одиночество, к которому присужден литератор, часто с ним шутит дурные шутки. То и дело его охватывает мучительное ощущение ненужности своего труда. Оно поселяется рядом с ним, как домовой, как нечистая сила, анчутка, злыдень, вот-вот увидишь его омерзительные черты, его издевательскую ухмылку. Кажется, что тебя спасает одно только твое графоманство, неутолимая страсть к бумаге, к чертову письменному столу. Внушаешь себе: будет ответ – отлично, не будет – быть по сему, ты должен излиться, исторгнуть плод. И все-таки есть тайная связь меж тем, кто пишет, и тем, кто читает, даже если не знаешь о нем, даже если он не прочтет. Не только ты зовешь его к чтению, но и он толкает тебя к перу. Тут есть биополе, словно бы сотканное из этих двух взаимозависимых и взаимодействующих сил. Но все ж, когда однажды услышишь неведомый отклик издалека, он прозвучит как благовест. А если к тому же он донесется в твой горький час, то дорог вдвойне – он искупает любое лихо.
Но и друзьями я не был забыт. Те, кто остался, меня навещали, об одном из них расскажу подробней – личность этого старика весьма характерна для целой ветви его генерации интеллигентов.
Звали его Леонидом Исаковичем. Его фамилия была Рузер, фамилия широко известная среди ветеранов-большевиков. Он вступил в партию в девятнадцатом веке, в самом последнем его году, был участником, похоже, всех съездов, начиная с памятного второго. В дни Гражданской войны был в Одессе «диктатором» (сколь ни странно, был такой титул). В этом качестве он описан Катаевым в известной повести «Зимний ветер».
В конце двадцатых он
