Идиот нашего времени - Александр Владимирович Кузнецов-Тулянин

выпью стопку спиртного, то тогда по крайней мере смогу сегодня заснуть. У меня завтра очень тяжелый день…

— Кха, — Петр Петрович поморщился. У него к этой девочке, как он сам всегда считал, были чувства неподдельно добрые, почти отеческие, хотя, возможно, возрастом он в отцы ей еще и не годился. Но он подумал, что ответить нужно с некоторой строгостью, приличествующей придуманной им иерархии: — Выпить у нас, Ниночка, нет. Мы, конечно, могли бы принести. Но, солнышко, тот напиток, который мы можем достать по своей временной скудости, таким молодым и неопытным особам, как ты, пить вовсе не рекомендуется. И даже нюхать его не стоит.

— А если я дам денег, вы можете принести то, что мне можно выпить? — еще более робко спросила она.

Петр Петрович нахмурился сильнее. Но тут вновь со своего места поднялся Андрей Петрович, мотнул темной головой:

— Слетаю в один момент.

Нина порылась в сумочке, достала сторублевую мятую бумажку. Андрей Петрович схватил деньги, быстро надел свою уличную одежду — некий напоминающий черный плащ балахон и вышел. А через несколько минут уже примчался, запыхавшийся, купив три бутылки дешевого крепленого вина, точно такого же, какое, провожая Нину, купил в их угловом магазине Сошников.

Братья делали все молча, с некоторой хмуростью. Поставили на стол почему-то один стакан, нарезали черный хлеб ломтями. Поставили еще глубокую металлическую миску — чуть ли не тазик. Вскрыли сразу три бутылки и, усадив Нину во главе стола, налили ей из одной бутылки в стакан, а оставшееся вино вылили в миску, и две другие бутылки тоже вылили в миску. Чинно расселись по своим местам. Петр Петрович кивнул:

— Ну ты пей.

— А вы? — Нина изумленно смотрела на миску с вином.

— Пей, пей, — опять солидно и убедительно кивнул Петр Петрович.

Нина отпила несколько глоточков. Братья тоже приступили к действу: они стали ломать хлеб, макать отломанные куски в миску с вином и, оберегая от падения капель сухими ломтиками хлеба, подсунутыми снизу, осторожно несли промокшие кусочки в свои рты и, чуть прижмурившись, молча жевали. Нина заворожено смотрела на них.

— А почему вы так?.. — наконец спросила она.

— Это чтобы лучше забалдеть, Нинуль, — простецки ответил Андрей Петрович.

Петр Петрович грозно зыркнул на старшего братца, тот, почувствовав промашку, сник.

— Это что-то вроде особого ритуала, Нина, — весомо сказал Петр Петрович.

— А можно и мне попробовать?

— Вкуси, — ответствовал Петр Петрович.

Она отломила кусок хлеба, обмакнула, нечаянно окунув в вино кончики пальцев, и стала есть, удивляясь странному терпкому вкусу, но вовсе не приторному, как ожидала, а скорее даже по периферии своей приятному, немного колкому, несмотря на то, что вино было совершенной дешевкой, «червивкой», как его называли люди, подобные братьям Перечниковым.

— Так же и на тайной вечере… — невольно промолвила она.

— На тайной чего? — спросил Андрей Петрович.

— Вряд ли, солнышко… — покачал головой Петр Петрович. — Уж кто-кто, а мы с Андрюшенькой никак не годимся… Мы не апостолы — в этом уж клятвенно тебя заверяю.

— Вы не апостолы… — Она по доброму засмеялась. — Может быть… Я не знаю. — Замолчала и вдруг сказала чуть ли не с прежней веселой улыбкой: — Но о себе я теперь знаю точно, что я — Иуда.

— Ты — Иуда!.. Что ты такое говоришь, маленькая!.. Ты — наше солнышко, ты — святая.

— Ой, нет, нет!.. Вот опять… — удивилась она. — Сговорились, что ли? Почему все так дружно взялись меня смущать? Ну какая же я святая! Я самая обыкновенная, такая же, как все. И даже, наверное, хуже многих, многих…

— Если не ты — то кто же!.. — с мудрым знанием возразил Петр Петрович. — Плохой человек говорит о себе на каждом углу, что он хороший. А ты и ведать не ведаешь, что такое плохое в человеке. Зато уж мы все видим про тебя… Уж ты-то не можешь быть такая, как все. Потому что если и ты — такая же, как все, то тогда и всё вокруг, — он, как Будда, поднял ладони на стороны, — всё вокруг тогда один срам и нелепица, и ничего тогда на этом свете не жалко.

— Нет, нет, нет, — тихо сказала она, опустив руки на стол и потупившись. — Я не хочу ничего такого… Если хотите знать, я страшная грешница и душа у меня темная.

— Ну уж так ты наговариваешь на себя…

— Хорошо, я скажу. Хорошо, — так же тихо промолвила он. Помолчала, будто набираясь решимости и, наконец, сказал: — Я продала своих друзей…

— Ты продала своих друзей? — изумился Петр Петрович. — Как ты вообще можешь кого-то продать?

— Не верите? Хотите покажу? — Она сняла сумочку, которую по обыкновению повесила на спинку стула, достала пачку с купюрами. — Вот мои тридцать сребреников.

Братья Перечниковы оцепенели, сглотнули.

— Много… — выдавил Андрей Петрович.

— Да, много, — подтвердила она. — Я даже не знаю точно, сколько…

— И что же, ты не считала? — непослушным ртом спросил Андрей Петрович.

— Нет, не считала, — ответила она простодушно. — Вот эти деньги мне заплатили за предательство.

Петр Петрович молчал, он только гипнотически протянул к ней руку, этим жестом прося дать подержать пачку. Она подала. Он стал прикидывать пачку на вес, потом понюхал, чуть помял, пробуя на изгиб, в разные стороны. Тихо мечтательно заулыбался:

— Гляди-ка, как в прошлые времена.

Потом дал подержать Андрею Петровичу, который так же стал ощупывать пачку и при этом издавать странные звуки, похожие на похныкивания ребенка.

— Вот, — задумчиво сказала Нина. — А вы говорите, что я святая.

— Десять тысяч? — вопросил Андрей Петрович.

— Нет, наверное, немножечко меньше, — отвечал нежным голосом Петр Петрович. — Должно быть, неполная. Но если только совсем чуточку неполная… Но если все ж таки неполная, то выходит, что меньше десяти тысяч…

Они наконец вернули ей деньги.

— За что же тебе такое? — спросил Петр Петрович. Язык его теперь плохо слушался, и весь он как-то сразу изменился, стал неприятно-елейным.

Нина стала рассказывать, но, казалось, братья плохо слышат, поглощенные своей мечтой. Петр Петрович все-таки сказал в тяжелой задумчивости, когда она закончила:

— Твоей тут вины нет нисколечко. Тут, я тебе скажу, деточка, ты ничего бы не смогла изменить.

— Я точно так же подумала, что ничего не смогу изменить, — сказала она и опять стала грустная. — Но когда я взяла деньги, я поняла, что еще как изменила, я в самой себе все изменила. Мне стало противно-препротивно. Но было уже поздно.

Она машинально отломила еще кусок хлеба и помочив его в вине, стала осторожно есть. Вновь заговорила:

— Я думала, меня никогда не поразит эта