Только один человек - Гурам Дочанашвили

— Изволь.

— Мать-Деметра ни на шаг не отпускала от себя пышнотелую Персефону, но владыка подземного царства мертвых мрачный Гадес — на то он и Гадес! — похитил ее и сделал своей женой, силой заставив проглотить кисло-сладкое зерно граната — символ нерушимого супружества. Ожесточившаяся мать, Деметра девять дней и девять ночей тщетно искала свою нежно любимую дочь и только на десятый узнала от всезрящего Гелиоса, который и сейчас светит нам с горных высей, что ее Персефона находится у владыки подземного царства. Разгневанная мать, Деметра тут же отреклась от своих божественных полномочий; осыпались виноградники, с деревьев опали плоды, перестали тянуться ввысь хлебные всходы; ничего больше не произрастало, трава и та высохла на корню; обездоленным людям осталось в пищу одно только мясо; они, смертные, дойдя до последнего издыхания, уже не смогли больше приносить жертвы бессмертным, и тогда, по велению многомилостивого Зевса мрачный Гадес снова вернул чернообласканную Персефону высокому Олимпу; радость воскресила Деметру, и она вновь изобильно одарила нас, близкозримых людей, многообразными плодами земли; но одно условие, поставленное Гадесом, все же выполняется — некое унылое время года многокрасочная Персефона должна проводить с ним; тогда-то вся природа и засыпает, кроме дурацких вечнозеленых растений. Это время года, Скирон, — зима. Да не оставит нас своими милостями покровитель наш, Зевс Громовержец.

— А теперь позволь и мне сказать, — весь вдруг затрясся от возбуждения Скирон.

— Говори.

Над головой Скирона неустанно парила неведомая птица.

— Этот твой Зевс и мать-Деметра произошли от брата и сестры, и твоя игривая Персефона — тоже дочь брата и сестры — Зевса и Деметры, а ее гранатозерный супруг, Гадес, — родной дядюшка своей жены; как же мне верить этим... — и тут, — о чудо, — произошло нечто совершенно невероятное: вновь осененный неким прозрением Скирон произнес совершенно новое для элладцев слово: — распутникам! и их отпрыску.

И едва слышно добавил:

— Коли это так.

А следом еще тише:

— Эх, нет, любви не существует.

— Как это не существует, Скирон... А то, что всемилосердный Зевс вновь вернул нам, людям, Деметру, это разве не любовь, а?

— Нет, нет ее! — как одержимый, воскликнул Скирон, на которо­го снизошло прозрение, — Зевс поступил так не из заботы о нас, — твои боги ищут в людях лишь пользы для себя, им только б получать от смертных дань уважения и жертвенных животных.

Неотрывно глядевший на него в задумчивости мудрый Кихрей сказал:

— Хорошо, я дам тебе любовь. Только знай...

— Как, или ты тоже бог? — встрепенулся Скирон.

— Ты дашь мне досказать? На что это похоже — без конца перебивать! — вновь вскипел Кихрей, но, сразу же остыв, добавил спокойно: — Я не из богов, но у меня есть дочь, Тиро, и я отдам ее тебе. Красавица, невиданная красавица. И к тому же она доброде­тельна. Ты ее непременно полюбишь и тогда поверишь в любовь, Скирон. Только знай, вода станет твоим вечным, как бы притаив­шимся в засаде, коварным врагом, ибо я сам, саламинский мудрец, царь и герой, являюсь сыном потрясателя Земли — Посейдона, и у моей дочери будет невольное тяготение — вот ты только что назвал это слово — невольное тяготение к распутству, потому что и в ней тоже кружит, хоть и малая, толика крови Посейдона. Моя Тиро — порождение Земли и Воды, а поскольку она дочь Земли, то всегда будет жаждать Воды. Но сама она ничего об этом не знает; поэтому ты должен простить ей эту невольную тягу, Скирон, ну что ей, скажи, поделать, она ведь живет в наше время... А коли у тебя с Тиро что-то получится не так, как потом, может, подыщешь себе другую.

— Какую еще другую...

— Скажем, Деметру.

— Нужна она мне! Меня кормит стадо.

— Твое стадо щиплет травку. И запомни, Скирон, не ругай ты лучше наших богов, хотя бы так громко, что бы там ни было, все мы в их руках.

— Нет.

— Замолчи! — И вспомнил: — А ты тоже не лишен коварства.

— Почему...

— Ведь ты же сказал поначалу, что не знаешь Деметры, а тебе, оказывается, все прекрасно известно.

— Да нет, это так...

— Как то есть так...

— Не знаю, что-то в меня вселилось.

— Когда? Сейчас?

— Вот только что, да.

Кихрей положил на плечо ему руку:

— Ну, я пойду. Храни благоразумие. Хотя нужно ли благора­зумие такой любви, который ты алчешь... Будь здоров.

— Доброго пути, Кихрей. Да миновать тебе благополучно многообильные пески пустыни и счастливо путешествовать по виноцветному морю на надежнейшем из надежных корабле. И да покровительствует тебе в дороге твой родитель.

— Благодарю.

У Скирона вдруг сперло дыхание:

— Ты в самом деле пожалуешь мне ее...

— Свою дочь? Не знаю, нуу... там...

Да. Он... колебался.

А, может, он и впрямь передумал, так как никто под таким именем не появлялся. А какие только Скирону не попадались; но, перебыв с ним и ублажив немного свое тело, женщины вскорости жадно устремлялись сердцем и разумом в другом направлении — истомно прикрывая глаза, они вовсю превозносили непревзойденного героя Тесея. Ах, он, оказывается, взял живьем марафонского быка, убил, оказывается, грозу безвинных путников — известного разбойника Перифета и завладел его всесокрушающей палицей; разорвал пополам с помощью его же упругих сосен проклятого Питикампа; поразил, оказывается, своим мечом кромионскую дикую свинью Тею, хотя, правда, по мнению некоторых путешественников, то была не свинья, а женщина, пожирающая людей; еще он, оказывается, убил погубителя многих людей аркадского исполина Керкиона; сверх тогда прикончил, оказывается, на его же собственном ложе стяжавшего мрачную славу злодея Прокруста... А дочери Кихрея все было не видать.

Но самый невероятный подвиг был, оказывается, совершен Тесеем на Крите, где он поначалу превозмог самого могущественного свирепца Тавроса, покорив тем сердце хитрой на выдумку Ариадны, а затем, заколов недрогнувшей рукой человекобыка Минотавра, с помощью по уши влюбленной в него Ариадны, выбрался из Лабиринта; однако потом он бросил прекрасноволосую и во-всем-прочем-прекрасную Ариадну, коей неблагодарностью особенно восхищались почему-то те, что находились под боком у Скирона, а в смелых мечтах все-таки где-то далеко — с Тесеем, и Скирон, которому многое по временам открывалось, знал в такие минуты, что, столкнись он при случае где-нибудь с Тесеем, тот бы его победил.

А так, оставаясь часто в одиночестве, он все больше приглядывался к земле, поскольку от сверкания элладского неба становилось больно глазам. А земля что — была она местами рыхлой, а местами каменистой, там-сям ее прорезали трещины; от дождя она размягчалась, становилась липкой, потом просыхала — и все дела.

Иногда Скирон ненароком натыкался на греющуюся на солнышке ящерицу, эту обретшую лапки игрушечную змею, впитывающую свою долю тепла от раскаленной груди многозрящего Гелиоса; вспугнутая им, ящерица мигом, с прерывистой резвостью, ускользала. Знать бы, куда это она держала путь? И вот однажды, на долгом досуге, Скирон возьми да и припусти за нею следом.

Ящерица будто только того и ждала: проскользнув немного вперед, она окаменела на месте, опершись на свои раскоряченные лапки, потом, порывисто повернув узкую головку, покосилась одним своим выпуклым глазом на Скирона и снова в путь, — на довольно изрядное расстояние, — юркая туда-сюда в самых разнообразных направле­ниях, и так до зарослей осоки, в которых застоялась какая-то грязная лужа, хотя, может, это было и небольшое болотце, в которое и заползла Скиронова путеводительница. Как разбежавшийся мальчиш­ка, Скирон запнулся перед лужей, — неохота ему было заляпать грязью ноги, — и уже было собрался повернуть вспять, когда до него донесся слабый стон. Не почудилось ли... нет, слышится. Он глянул в ту сторону. Ящерицы уже не было видно, она исчезла где-то вдали, и Скирон, приподнявшись на цыпочки, стал стремительно и беспоря­дочно, вроде своей недавней путеводительницы, передвигаться в сто­рону доносившегося время от времени стона, который теперь слы­шался все более явственно, напряженно вслушиваясь в тишину в ожидании нового знака-стона. Он даже ступил безотчетно, сам того не почувствовав, в грязную жижу, но — вот незадача! — кругом никого. Остановился, подождал; и только-только до него долетел новый стон, как он прямо у себя под ногами увидел чьи-то чуть приоткрытые в бессилии уста и два уставленных прямо на него глаза. Больше ничего не было видно, все затянуло грязной жижей. Скирон вперился в эти глаза с затаенным дыханием; а когда до него вновь донесся стон, пригнулся, подвел руки под предполагаемую спину, затем нащупал возможные ноги и, подняв на руки какое-то сплошь покрытое грязью существо, бросился к спасительному морю; но что, что он нес, что ж это было за неведомое творение; кто покоился на его сильных руках — умирающая ли нимфа или, быть может, раненая амазонка, а то, возможно, даже сама богиня; войдя по грудь в море, он одной рукой покрепче прижал это неведомое существо к себе, а другой принялся усердно отмывать, и, словно бы в награду, под руками у него стали постепенно проступать какие-то мягкие очерта­ния, от чего ладони его сами собой поласковели; затем окунул голо­вою в море и тщательно отмыл лицо; а когда вытащил обратно, то увидел у себя на руках женщину, но какую женщину... Не виданное никем и никогда диво дивное!..