Попугаи с площади Ареццо - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Сама же Патрисия появилась здесь, чтобы услышать то, о чем она только догадывалась: что он действительно ее любит и желает именно такой, какая она есть. Для души, так невысоко себя ценившей, как Патрисия, это стало головокружительным открытием, и она содрогалась от одной этой мысли каждую секунду, пока не достигла оргазма.

Потом они отдыхали рядышком, захмелев от любви, и рассматривали потрескавшийся потолок, который казался им таким же прекрасным, как фрески в каком-нибудь венецианском палаццо.

— Как ты набралась смелости сюда прийти? — спросил Ипполит.

— Конечно, это из-за твоего письма.

— Из-за моего письма? — встревоженно воскликнул он.

— Ну да, письмо на желтой бумаге, где ты говоришь, что готов ждать меня всю жизнь и что надо быть слепой, чтобы не видеть, как ты меня любишь. Как и в прошлый раз, ты подписался: «Ты угадаешь кто».

Он медленно встал. Теперь он был достаточно уверен и в себе, и в ней, чтобы открыть правду:

— Патрисия, я не писал этого письма. И предыдущего тоже.

— Что?

— Клянусь тебе. Эти два письма сыграли решающую роль, они соединили нас, но я хочу, чтобы ты знала, что их автор — не я.

Патрисия оперлась на локоть и задумалась:

— Но тогда… — И она тихонько рассмеялась. — Тогда это он.

Ипполит нахмурил брови:

— Кто?

— Ну да, значит, это он их написал. Я-то думала, что он просто принес письмо от тебя, когда увидела, как он выскочил на улицу, ну, после того, как тот конверт просунули мне под дверь.

— Да кто «он»?

— Жермен. Значит, он не просто принес это письмо, а сам его и написал.

16

— Мне жаль, что нам нужно расстаться, Сингер.

Захарий Бидерман, сидя за письменным столом, смущенно рассматривал свои мощные руки: он обнаружил, что на них появились стариковские темные пятна.

— Да, Сингер, мы ведь расстаемся после двадцати лет совместной работы.

Мадам Сингер, стараясь не показывать своего волнения, отвернулась и смотрела на площадь Ареццо. За открытыми окнами можно было разглядеть пары взрослых попугаев, которые нежно склонялись к своим птенцам.

Всю свою жизнь она боялась этого момента и представляла, как это будет, когда ей придется распрощаться со знаменитым политиком. Иногда она надеялась, что он устроит роскошную вечеринку, чтобы отпраздновать ее уход на пенсию, в другие дни мечтала об очень простой церемонии, исполненной достоинства и почтения, а порой ей даже казалось, что это будет душераздирающее слезное прощание. И вот, вместо всего этого простенький разговор один на один ранним утром: он увольняет ее из-за стесненности в средствах, и свидетелями этой сцены стали одни лишь безразличные ко всему птицы.

— Я всегда очень ценил вашу преданность, вашу энергию и серьезное отношение к работе.

«И мою глупость тоже! — закончила про себя мадам Сингер. — Мне никогда не приходило в голову, что он мне врет и что он бросается на все, что движется». Узнав, что ее патрон, всегда собранный и воспитанный, замешан в таком количестве любовных интрижек, мадам Сингер была потрясена, и как секретарша, и как женщина. Она не могла отделаться от мысли, что ее он обманывал ровно так же, как и свою супругу: не только скрывал от нее правду, но и проявлял по отношению к ней корректность, граничащую с оскорблением. У нее в ушах до сих пор звучал смех людей, которым она сразу после его ареста, возмущенная разоблачениями журналистов, пыталась доказать, что не знает более почтенного человека, чем ее работодатель. Ну да, теперь-то она расшифровала эти лицемерные хмыканья в ее сторону: они означали, что она просто не из тех женщин, которые могут нравиться.

А тем временем Захарий Бидерман продолжал развивать свою мысль о совместно проделанной работе — его волнующий, чуть хрипловатый голос проникал в самую душу. Сингер вздрогнула: кто этот человек, сидящий перед нею? Тот интеллектуал, который двадцать лет вызывал у нее восхищение? Или распутник, причем жестокий, циничный и высокомерный, использующий женщин без всякого зазрения совести? Она не могла понять, как эти две составляющие в нем уживались и как два таких непохожих существа могли складываться в реального человека по имени Захарий Бидерман.

Угадав, о чем она думает, Захарий прервал свою речь и проводил ее до двери, предусмотрительно избегая любых прикосновений. С тех пор как разразилась эта история, он, раньше так привязанный к тактильным контактам, отказался даже от самых невинных из них: ни рукопожатий, ни похлопываний по плечу, ни ласковых потрепываний по щеке — словно учитель, которого обвинили в педофилии.

К счастью, в кабинете зазвонил телефон, что дало ему возможность сократить прощальные церемонии. Сингер устремилась в вестибюль, а Захарий добежал до телефона и схватил трубку. Он не привык делать это сам, поэтому, запыхавшись, ответил коротко:

— Алло?

— Бидерман? Это Лео Адольф.

— Здравствуй, Лео.

— Хм… Я звоню, просто чтобы узнать, как нам с тобой связаться в случае чего…

— А в случае чего? Я ведь теперь ни за что не отвечаю. Вы меня вынудили уйти с поста европейского комиссара по антимонопольной политике, из партии меня тоже исключили и вежливо объяснили, что к административным советам, в которые я входил, я теперь уже не принадлежу. А ведь суда еще не было! Вот я и спрашиваю тебя, Лео: в случае чего?

— Ну, в конце-то концов, Захарий, нельзя же вот так взять и уничтожить десятилетия политической деятельности…

— Можно. Как раз это со мной сейчас и происходит.

— …и десятилетия дружбы…

Повисла пауза. На это у Захария Бидермана не нашлось сил ответить, так ему было противно. Да и к чему говорить, если тебя все равно не услышат.

Лео Адольф удивился:

— Алло!.. Алло!.. Захарий, ты меня слышишь?

— Ну да. Зачем ты звонишь?

— Вы ведь с Розой расстаетесь. Мне сказали, ты уезжаешь. Я хотел…

— Стыдно стало?

— Что?

— Стало стыдно, что ты меня бросил?

— Что за бред? Мне стыдно? Если уж кому и должно быть стыдно, так это тебе! А не мне… Я-то никого не насиловал. Я не дискредитировал целый политический класс. И не я дал пищу для ненависти, которую народ питает к власть имущим. Не я выстрелил в самое сердце своей страны. Ты загнал нас в такое дерьмо, Захарий… Мы ведь рассчитывали, что твои знания помогут Европе и что ты встанешь во главе Бельгии; и знаешь, мы, твои друзья по партии, подозревали что-то такое и прикрывали твои похождения — одному Богу известно, сколько раз я тебя вытаскивал из всяких историй. А теперь журналисты шныряют повсюду, ищут следующую жертву, политика, который злоупотребил бы властью, чтобы гоняться за каждой юбкой, и вообще нагнул всю страну.

— Ну хватит уже разливаться соловьем, Лео. Вот заладил. Сделали из меня козла отпущения, я расплачиваюсь за всех вас, а вы себе сидите и ручки потираете. Можно подумать, указав виновного, вы себе заработали пять лет непогрешимой жизни! Кому-то ведь выгодно все это дело? Очернили меня, а сами почистили перышки и вот теперь святее папы римского. И ты еще смеешь жаловаться? Это мне-то?

— Тебе надо лечиться, Захарий! Мне кажется, до тебя даже не дошло, что ты совершил преступление. Ты же изнасиловал женщину! В то время как твоя жена в нескольких метрах от этого места организовывала прием в твою честь, ты насильно принудил эту несчастную к соитию. Перестань изображать из себя жертву, черт побери! Это же ты — преступник!

Захарий Бидерман передернул плечами. Его приводило в ярость такое видение событий. Приняв его молчание за знак раскаяния, Лео Адольф решил, что убедил Захария, и заговорил мягче:

— Что ты будешь делать в ближайшее время?

— Лекции читать. Несколько университетов во всем мире считают меня одним из ведущих экспертов по мировой экономике. С их точки зрения, злоключения моего пениса не затрагивают моих интеллектуальных качеств. Это уже что-то, да?

На самом деле Захарий говорил неправду. Несколько университетов отказались от его услуг: одни — потому, что этого потребовал преподавательский коллектив, другие — потому, что группы студентов, а в первую очередь студенток, вышли с плакатами, крича, что не пойдут слушать извращенца. Чтобы справиться с этими нападками, Захарий написал большую статью, которую перепечатали крупные газеты всех стран, под названием «Пуританские концлагеря», где он восставал против смешивания компетентности специалиста и его следования общепринятой морали. По его мнению, американская пуританская идеология стремится подстричь планету под одну гребенку, навязать всем свое однотипное понимание нравственности и допускать на руководящие посты только таких «усредненных» индивидов. «Тем не менее, — писал Захарий Бидерман, — история человечества в изобилии дает примеры того, как люди свободных нравов приносили пользу своим народам, а пуритане ввергали свои народы в пучину мрака. Кого вы предпочтете: целомудренного Гитлера или любящего свободу Черчилля? Ниоткуда не следует, что ум, чувство ответственности и способность выдвигать смелые гипотезы присущи только добропорядочным отцам семейства и верным супругам. И наоборот… До того как в результате скандала я был облит грязью, миллионы людей отправились спать, убежденные, что я — квалифицированный экономист, а уже на следующий день я оказался ни на что не годным. И какая тут логика? Можно не одобрять моих воззрений, не разделять их, можно упрекать меня за некоторые излишества, но из-за одной особенности нельзя изничтожить человека полностью, перечеркнуть весь его жизненный путь, все, чему он научился, все его размышления и квалификацию. Господа цензоры, ваша позиция отбрасывает нас к самым скверным временам в истории человечества, когда нацисты запрещали, например, музыку некоторых композиторов за то, что те были евреями, уничтожали еврейскую литературу, философию и науку, а потом расхищали еврейские богатства. В человеке этих расистов интересовала лишь одна сторона: его принадлежность к евреям, и этого было достаточно, чтобы перечеркнуть все остальное. К сожалению, нам известно, как далеко это зашло: евреям не позволялось ни дышать, ни производить на свет себе подобных, — и дело дошло до лагерей смерти! А сегодня наши пуритане, сложив губки бантиком и прижав руку к сердцу, разглагольствуют о целомудрии, а сами навязывают нам такую же политику уничтожения! Нацисты или пуритане, они все равно остаются фашистами, просто дьявол умеет менять маски…» Но, увы, это громогласное выступление привело лишь к тому, что от него отвернулись последние, кто его еще поддерживал, — еврейские ассоциации, которые вскоре объявили, что Захарий беспардонно смешивает тему холокоста и защиту собственных интересов. Короче, на сегодняшний день, вопреки тому, что он объявил Лео, Захария готовы были пригласить рассказывать о своих экономических изысканиях только маргинальные институции, правые или левые экстремисты, то есть силы, с которыми еще совсем недавно он не захотел бы иметь ничего общего, а тем более выступать от их имени…