Три круга Достоевского - Юрий Кудрявцев

Творческий стиль предполагает искренность, прямоту выска­зываний. «Ведь мы уверены, что не можем никому повредить, высказывая прямо то, во что веруем», — писал Достоевский в од­ной из статей шестидесятых годов. Уверенность, однако, не име­ла оснований. Искренние высказывания мешали безличностям. И писателя оскорбляли люди, правду, честность, искренность и прямоту не выкосившие, как не выносит света лошадь, долго про­бывшая в шахте. Достоевский, однако, не смущался и ,в после­дующих работах проводил свой стиль мышления и ставил на ме­сто своих критиков. В ответ на обвинение в том, что он склонен к изображению болезненности, писатель замечал: «...о «слабости моей к болезненным проявлениям воли» я скажу вам лишь то, что мне действительно кажется иногда удавалось, в моих романах и повестях, обличать иных людей, считающих себя здоровыми, и доказать им, что они больны. Знаете ли, что весьма многие лю­ди больны именно своим здоровьем, т. е. непомерной уверенно­стью в своей нормальности и тем самым зараженных страшным самомнением, доходящим иной раз чуть ли не до убеждения в своей непогрешимости. Ну, вот, на таких-то мне и случалось много раз указывать моим читателям и даже, может быть, до­казать, что эти здоровяки далеко не так здоровы, как думают, а напротив, очень больны и что им надо идти лечиться» [1895, 11, 412]

Искренен у Достоевского весь «Дневник писателя», в котором он, кстати, изложил и свой «подход к изданию: «Что до меня, то я не потаю моих убеждений, именно, чтобы определить яснее дальнейшее направление, в котором пойдет мой «Дневник», во избежание недоумений, так что всякий уже будет знать зара­нее: стоит ли мне протягивать литературную руку или нет?» [1895, 10, 53]. На такое способны только люди мужественные, убежденные и честно к своим убеждениям относящиеся. Такого подхода требовал творческий стиль мышления.

Этот стиль проявляется и в самокритичности. Самокритич­ны лучшие герои Достоевского: Настасья Филипповна, Мышкин, Алеша Карамазов, Митя Карамазов. Последний говорит: «...сло­ва у меня «все износились, точно наобум ставлю» [10, 9, 150]. А ведь многие люди лучше всего чувствуют себя именно в стихии изношенных слов. И мысль об изношенности слов у них никогда не возникает. И эти люди вряд ли поймут призыв Достоевского: «Прежде, чем проповедовать людям: «как им быть» — покажите это на себе». А этот призыв нельзя выполнить без самокритич­ности.

И сам Достоевский начинает с себя: во всем своем творче­стве демонстрирует свой именно творческий стиль мышления.

Однако не следует считать, что писатель никогда не отсту­пал от этого стиля. Он был человек и потому допускал промахи. Однажды, хотя и в исключительных обстоятельствах, он напи­сал прагматистского характера стихотворения. Критикуя Кат­кова, сотрудников «Современника», он иногда допускал ос­корбления. Он отлучил от народа одного из героев Толстого, об­наружив у него иное понимание народных начал. Порою он ап­риорно объявлял как «неоспоримое» единство народа и монар­ха. Ведь это было. И все это учитывается. Но такое у Достоев­ского — редкость. Это не суть его стиля мышления, а отклоне­ние. Оно накладывает отпечаток на личностность писателя. Но при всем этом Достоевский был личностью и обладал творческим, глубоко диалектическим стилем мышления. И был нетерпимо (на­строен к стилям мышления безличности. Нетерпимо. Значит, при­зывал к каким-то запретительным мерам? Вот этого никогда не было. Никогда и ни при- каких обстоятельствах. Просто он не любил безличности. И верил, что личность, обладающая твор­ческим, диалектическим стилем мышления, пробьет себе дорогу сквозь любую толщу догматики, прагматики, демагогики, сквозь любую толщу безличностей. Но путь ее будет труден.

У личности и безличности разное отношение к нравственным ценностям.

Писатель ценит наличие у людей своих идей, убеждений. Но само по себе это наличие не есть еще признак нравственности человека. «Сжигающего еретиков я не могу признать нравствен­ным человеком, ибо не признаю ваш тезис, что нравственность есть согласие с внутренними убеждениями. Это лишь честность (русский язык богат), но не нравственность. Нравственный обра­зец и идеал есть у меня один — Христос. Опрашиваю: сжег ли бы он еретиков, — нет. Ну так значит сжигание еретиков есть поступок безнравственный». Или: «Инквизитор уж тем одним безнравственен, что в сердце его, в совести его могла ужиться идея о необходимости сжигать людей» [ЛН, 83, 675]. Эти мысли Достоевский высказал в своей последней записной книжке. Там же можно прочесть следующее: «Недостаточно определить нрав­ственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения?» [ЛН, 83, 675].

Иногда, считает Достоевский, более нравственно поступить во­преки своим убеждениям. Если сами убеждения безнравственны...

Личность сеет добро, безличность — зло. Добро и зло как пре­дельные нравственные категории конкретизируются через более узкие. Они, в частности, проявляются через эгоизм и альтруизм. Светить другим, сгорая, — суть альтруизма. Светить себе, сжи­гая, — суть эгоизма. И почти все герои Достоевского разделились на эти две группы.

Альтруизм, в отличие от эгоизма, предполагает гуманное от­ношение к другим людям. Такие нравственные ценности, как бес­пощадность, безжалостность, жестокость, чужды альтруизму. Конечно, в жизни бывают ситуации, когда необходима и беспо­щадность, но это не есть основание считать ее положительной нравственной ценностью. Способность к состраданию, к жалости нри виде несчастий Достоевский считал очень важными нрав­ственными качествами человека. Всеми своими строками Достоев­ский зовет людей жалеть друг друга «Эта жалость — драгоцен­ность наша, и искоренять ее из общества страшно» [1895, 10, 87]. Оень верная мысль. Там, где нет жалости к слабым, и человек и общество черствеют, теряют лучшие свои качества.

Личностные герои Достоевского способны жалеть. Даже убий­ца Раскольников не лишен чувства жалости. Он искренне был привязан к больной девушке. «Дурнушка такая... собой. Право, не знаю, за что я к ней тогда привязался, кажется за то, что всегда больная... Будь она еще хромая иль горбатая, я бы, ка­жется, еще больше ее полюбил... .(Он задумчиво улыбнулся). Так... какой-то бред весенний был...» [6, 177].

Конечно же, это не бред, а жалость к слабому. Не любовью, а жалостью «любит» Мышкин Настасью Филипповну. Когда-то жалость была проявлена по отношению к самому князю помещи­ком Павлищевым, у которого «была всю жизнь какая-то особая нежная склонность ко всему угнетенному и природой обиженно­му, особенно в детях...» [8, 233]. И трудно сказать, как бы сло­жилась судьба Мышкина, прояви к нему Павлищев не то чтобы беспощадность и жестокость, но хотя бы безразличие.