Здравствуйте, Эмиль Золя! - Арман Лану

Золя продолжает читать в полной тишине, нарушаемой лишь потрескиванием газовых рожков.

Уже поздно. Слышен шум типографских машин. Печь в комнате раскалена докрасна. Курьер приносит гранки. Прочитав заключительную часть и обменявшись крепкими рукопожатиями с друзьями, Золя ощущает какой-то страх и неуверенность. Вся логическая часть кажется ему тяжелой, а доказательства — высокопарными. Золя всегда был самым суровым своим критиком.

Дрейфусары, до тех пор робкие и беспокойные, потрясены. Клемансо расценит «Я обвиняю!..» как смертоносное оружие. Ему как журналисту особенно нравится конец, бьющий наповал. Ибо конец письма напоминает обвинительную речь Цицерона против Каталины:

«Я обвиняю подполковника Дю Пати де Клама в том, что он был дьявольским вдохновителем судебной ошибки (хотелось бы думать, что он действовал без заранее обдуманного намерения), а затем защищал свое злодеяние в течение трех лет, прибегая к самым нелепым и преступным махинациям.

Я обвиняю генерала Мерсье в том, что он (возможно, по недомыслию) стал соучастником одной из самых ужасных несправедливостей нашего века.

Я обвиняю генерала Бильо в том, что, имея в руках все неоспоримые доказательства невиновности Дрейфуса, он их скрыл, Совершив этим беззаконие, оскорбляющее человеческое достоинство и правосудие. Он прикрывался политическими интересами, выгораживая скомпрометированный Генеральный штаб.

Я обвиняю генерала Буадефра и генерала Гонза в том, что они участвовали в этом преступлении… Я обвиняю генерала Пелье и майора Равари в том, что они провели гнусное дознание…

Я обвиняю трех экспертов, г-д Бельома, Варинара и Куара, в том, что они представили лживые и мошеннические отчеты… Выступая с этими обвинениями, я помню о статьях 30 и 31 закона о печати от 29 июля 1881 года, карающего за диффамацию. Я готов нести ответственность…

Я жду».

— Мне не нравится название, Золя, оно недостаточно хлестко.

И Клемансо надписывает крупными буквами: Я ОБВИНЯЮ!

— Но ничего не сказано об Анри, — говорит беспокойный и педантичный Лазар. — А ведь именно Анри…

— Не имеет значения! — отрезал Клемансо.

В то время, когда типографские работники верстают страницы и передают гранки в редакцию, пока работают печатные машины, Золя возвращается домой и в изнеможении падает на кровать. Он не может уснуть и широко открытыми глазами глядит в темную ночь — ночь воскрешения Лазаря.

Глава четвертая

Для того чтобы проследить за неожиданными поворотами в судьбе «Я обвиняю!..», которое попало в самую гущу беснующегося смятенного народа, взбудораженного безответственными подстрекателями, талантливыми, но лишенными интеллектуальной порядочности памфлетистами и несколькими интриганами, пытавшимися прорваться к власти, необходимо применить метод унанимизма, прародителем которого был Золя.

Триста тысяч экземпляров «Орор» моментально расхватываются у газетчиков. Золя делает пометку на своем экземпляре: «Сохранить». Какая-то продавщица газет говорит Жану-Жозефу Рено:

— Больше нет ни одного номера. Продала всю эту пакость.

На перекрестке Шатоден приказчики-бакалейщики покупают целую кипу номеров «Орор» и сжигают ее.

Люси Дрейфус пишет мужу: «Дорогой мой! Наберись терпения и мужества. Кажется, наши страдания скоро кончатся…» В окна Клемансо летят камни. Толпы студентов распевают на известный мотив «Фонариков»: «Смерть Золя! Смерть Золя! Смерть Золя!» Юрбен Гойе, у которого таланта не больше, чем у Рошфора, а последовательности еще меньше, вопит: «В тюрьму генералов, проигравших войну, и туда же их похотливых содержанок! В тюрьму наемников Содома!..» А Жак Бенвиль заявляет: «Золя причисляет всех к народу! Этот полуитальянец, на одну четверть грек, трижды или четырежды метис — далеко не лучший представитель рода человеческого». В Манте толпа требует увольнения почтового чиновника по фамилии Дрейфус. Все однофамильцы Дрейфуса подвергаются травле. Повсюду продаются печатные листки: «Единственный ответ честных французов итальянцу Золя — дерьмо!» На Брюссельской улице, перед его домом, полицейские, прибывшие для наведения порядка, кричат вместе со всеми:

— Смерть Дрейфусу! Смерть Золя!

Кто-то из социалистов говорит:

— Золя — буржуа. Нельзя же нашей партии идти на поводу у буржуазного писателя!

Жюль Гед замечает:

— Письмо Золя — самый революционный поступок нашей эпохи! Если мы когда-нибудь возьмем власть, сможем ли мы что-либо сделать с опустившимся народом, развращенным существующими порядками?

— Ваш Золя — просто ассенизатор! — бросает Дрюмон Северине, сотрудничавшей с ним несколько лет назад в «Либр пароль». Он влюблен в эту женщину. Она отвечает:

— Я не желаю больше разговаривать с вами, Дрюмон!

Бородатое страшилище потрясено. В Эксе Сезанн — антидрейфусар — признается художнику Ле Байлю:

— Я-то хорошо знаю Золя! Ему втерли очки!

Форен, когда-то пользовавшийся вместо плевательницы генеральским кепи (говорили, даже не одним!), купленным на Блошином рынке, рисует ядовитые плакаты. На одном изображен немец, прячущийся за спиной еврея, на котором маска Золя. На другом — тонущий Золя протягивает пруссаку письмо «Я обвиняю!..». Каран д’Аш, великолепный рисовальщик из Театра теней «Ша-нуар», изображает Дрейфуса, распускающего пояс — так он растолстел на Чертовом острове. Великосветские дамы, охваченные исступлением, орут, как базарные торговки:

— Нужно отрезать евреям…!

Одна из них заявляет:

— Хорошо бы, чтоб Дрейфус оказался невиновным — тем сильнее будут его страдания!

Иезуиты-исповедники запрещают дамам из своего прихода супружеские отношения с мужьями-дрейфусарами. Писатели, художники, ученые требуют пересмотра Дела. Среди них: Анатоль Франс, Фредерик Пасси, Клод Моне, Эжен Карьер, Габриэль Сеай, Реклю, Шарль Рише, Виктор Маргерит, Октав Мирбо, Жан Ажальбер, Сен-Жорж де Буэлье, Люнье По, Марсель Пруст, Марсель Прево, Жорж Леконт, Арман Шарпантье и многие другие. Их обзывают «интеллигентами». Уже тогда!..