Гайдзин. Том 2 - Джеймс Клавелл

Он пообещал, поклялся сделать это, и точно так же оберегать Анжелику, пожелал им долгой и счастливой жизни и помахал рукой, последний из оставшихся на берегу. Как прав был Малкольм. Бедный Малкольм, неужели он предчувствовал беду?

– Пожалуйста, – мягко произнес он.

Не взглянув на письма, она положила их к себе на колени, снова сложила руки и замерла. Сквозняк шевелил выбившуюся прядь волос у виска. В остальном она была неподвижна как статуя.

Внимание Джейми привлекло звяканье монет. Скай открыл маленький мешочек. В нем оказались золотые гинеи Английского банка и банкноты. Он вслух пересчитал их. Глаза Анжелики все так же неотрывно смотрели в черный провал сейфа.

– Двести шестьдесят три гинеи. – Скай ссыпал их назад в замшевый мешочек. – Они должны немедленно перейти к миссис Струан – разумеется, она напишет вам расписку.

– Наверное, будет лучше всего, Небесный Наш, – сказал Джейми, – если мы, вы и я, отправимся повидать сэра Уильяма. Я никогда не занимался подобными вещами и не имею о них ни малейшего понятия… Анжелика, я надеюсь, вы понимаете меня, не так ли?

– Я тоже в них ничего не смыслю, Джейми, тоже плыву куда ветер гонит. Я знаю, что Малкольм был вашим другом, что вы были его другом, так же как являетесь и моим тоже. Он много раз говорил мне это. Пожалуйста, поступайте так, как считаете нужным.

– Мы пойдем к нему прямо сейчас, Джейми, – кивнул Скай, – чем скорее, тем лучше. Он может решить, кто является владельцем этих денег. Тем временем… – Он подошел к ней, чтобы передать ей мешочек, но она сказала: – Возьмите его с собой, возьмите все, и их тоже, – она протянула ему письма. – Оставьте мне только фотографию. Благодарю вас, мистер Скай. И спасибо вам, дорогой Джейми, я увижусь с вами, когда вы вернетесь.

Они подождали, пока она встанет, но она не шевельнулась.

– Вы ведь не собираетесь здесь оставаться, нет? Конечно же, нет? – встревоженно спросил Джейми, от этого веяло чем-то жутким.

– Наверное, я останусь. Я провела так много времени здесь, в этой комнате, что она… она мне сочувствует. Дверь в мои комнаты открыта, если я… если мне понадобится отдохнуть. Только, пожалуйста, заберите с собой А Ток, бедняжку, и скажите ей, пусть не приходит сюда больше. Несчастная женщина, ей нужна помощь. Попросите доктора Хоуга осмотреть ее.

– Вы хотите, чтобы мы закрыли дверь?

– Дверь? О, это не важно, да, если хотите.

Они сделали, как она просила, убедились, что А Ток передана с рук на руки Чену, который и сам еще не пришел в себя от горя и был весь в слезах, и вышли на Хай-стрит; оба почувствовали облегчение очутившись на свежем воздухе, но каждый был погружен в свои собственные мысли. Скай строил планы и просеивал зыбучие пески, лежавшие впереди; Джейми был пока не в состоянии планировать, его обычно столь быстрый ум пожирала боль случившейся трагедии и, он не мог понять почему, тревога за «Благородный Дом».

Что в ней появилось такое? – спрашивал он себя, не замечая ни улицы, ни порывистого ветра, ни прибоя, шуршащего галькой на берегу, ни запаха гниющих водорослей. Печаль идет ей. Может ли так быть, что…

Она теперь женщина! Вот в чем разница, в ней появились глубина и внутренняя сила, которых не было раньше. Она женщина, уже не девушка. Разразившаяся ли катастрофа тому причиной, или то, что она перестала быть девственницей – говорят, на этом переломе наступает, или должно наступать, загадочное, мистическое преображение. Или и то, и другое вместе, да еще, может быть, перст Господень, который помогает ей приспособиться?

– Черт, – невольно вырвалось у него в продолжение своих мыслей, – а что если она носит ребенка?

– Ради нее самой, я молю Бога, чтобы так оно и было, – заметил шагавший рядом человечек.

Когда они ушли, Анжелика закрыла глаза и несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула. Скоро она успокоилась, встала, заперла дверь на задвижку, потом открыла свою. Ее кровать была застелена, на туалетном столике стояли свежие цветы в вазе. Она вернулась в комнаты Малкольма, заперла дверь в свою спальню и села в его кресло.

Только тогда она посмотрела на фотографию – в первый раз она видела его родителей. На обороте стояла дата: 17 октября, 1861. Прошлый год. Кулум Струан казался гораздо старше своих сорока двух лет, Тесс не была ни молодой, ни старой, бледные глаза смотрели прямо на Анжелику, тонкая линия губ доминировала на лице.

В этом году Тесс исполнилось тридцать семь. Как буду выглядеть я, когда мне исполниться столько же – через девятнадцать лет, почти вдвое больше, чем мне сейчас? Появится ли у меня та же литая жесткость черт, которая кричит о браке без любви и непомерной тяжести семейных отношений – она ненавидит отца и братьев, они ненавидят ее, обе стороны пытаются разорить друг друга, – а ведь в ее случае все началось так романтично, побег и венчание в море, как у нас, но, о, Боже мой, с какой разницей.

Она подняла глаза на окно и на залив, полный кораблей: торговый пароход покидал порт – капитан и офицеры стояли на мостике, пакетбот со всех сторон окружали посыльные суда, она увидела катер Струанов и «Гарцующее Облако». Изящный корабль, которому не терпелось поднять якорь и поднять паруса, чтобы улететь, оседлав дикие ветра. Именно так Малкольм всегда говорил про их клиперы, подумала она, что клиперы летят, оседлав дикие ветра.

Она закрыла глаза, потерла их кулаками и посмотрела снова. Ошибки не было. Весь день ее глаза видели с неожиданной, поразительной ясностью и четкостью. Она заметила это, едва проснувшись сегодня утром, каждая деталь ее комнаты отчетливо представилась ей: занавеси, увядшие цветы в вазе, мухи кружат, их четыре. Через какие-то секунды раздался голос А Со: «Мисси? Знахарский врач хо-чит вас видеть, хейа?», словно слух ее тоже стал острее, и это звук шагов А Со мягко пробудил ее ото сна.

Что было еще более странным, так это пришедшая к ней вдруг ясность ума; вся тяжесть будто бы исчезла, не печаль, печаль оставалась, но с какой четкостью ее разум теперь рассматривал проблему за проблемой, без оцепенения, никогда не смешивая их, предлагая решения, ответы – и ни разу она не ощутила привычного страха, от которого начинало ныть сердце, даже намека на страх. Тревогу – да, по-другому, понятно, и быть не могло, но больше никакой тошнотворной паники и нерешительности.

Теперь она могла вспомнить тот день и ту ночь во всех подробностях, без давящей, нечеловеческой, омертвевшей незаполненности. Во мне умерла способность что-то чувствовать? Навсегда? Правда ли то, что сказал сегодня утром доктор Хоуг: «Не волнуйтесь, вы излечились от всех недугов. Покуда вы способны плакать время от времени и не бояться мысленно возвращаться назад, если того желает ваш разум, жизнь ваша будет прекрасна, день ото дня все лучше и лучше. У вас есть молодость и здоровье, вся жизнь впереди, открыта перед вами…»