Обитель - Захар Прилепин

Ничего не соображая, пристанывая и бормоча, он торопился изо всех сил и всё равно не поспевал.

На счастье случились ворота: пока их открывали, Артём догнал телегу.

Но дальше началось то же самое — ещё минута такого бега, и он бы завалился без сил, и передвигаться смог бы разве что ползком.

Из лошади посыпались горячие яблоки. Артём тут же наступил ногой в одно, почувствовал мягкое тепло.

— Тпру! — вздёрнул вожжи сопровождающий.

Оглянулся на Артёма, хотел снова заругаться, но было лень, и посоветовал лениво:

— За телегу держись, шакал.

Артём схватился за телегу.

Красноармеец отвернулся, и Артём тут же, как в детстве, завалился на телегу животом, свесив ноги — вроде и не едешь особенно, но и не бежишь, всегда можно соскочить и сделать вид, что ничего такого не было.

Красноармеец не слышал теперь ни поспешающего топота арестантских ног, ни рвущегося и свистящего дыхания, но делал вид, что не замечает этого.

И не оглядывался.

Он был добрый человек.

«Как я мог подумать, что меня сегодня не станет?» — думал Артём, разглядывая уши и затылок красноармейца.

…Немного согрелся, пока бежал.

На ступне подсыхал лошадиный навоз.

Кровавая размазня на лице окончательно ссохлась, ветром овеваемая. Если улыбался — с лица опадал сразу целый кусок красно-чёрной извёстки. Он улыбался.

«…Если б святые… под своей извёсткой… умели улыбаться, — в дробной скорости движения телеги думал Артём, — может быть, тоже… их лица… были бы нам лучше видны…»

В майском или июньском мареве соловецкий монастырь, на подходе к нему, мог напомнить купель, где моют младенца. В октябре под сизым, дымным небом он стал похож на чадящую кухонную плиту, заставленную грязной и чёрной посудой, — что там варится внутри, кто знает.

Может, человечина.

От Никольских ворот Артём добрёл пешком — в бумаге значилось, что его определили в духовой оркестр.

Вид у него был, даже по соловецким меркам, редкий — грязные, рваные подштанники, носки в лошадином навозе, пиджак — весь в крови и тоже рваный, кусок чёрной простыни торчит из-за пазухи, грудь, живот и ноги присыпаны соломой, морда кровавая, одичавшая, нос распух, одно ухо больше другого — не притронуться…

«…Кажется, — вспоминал Артём, — это беспризорная сволочь вцепилась в него своими отвратительными голубиными когтями: „…куада, а мне? куада, а мне?“».

Хромой и битый, явился по месту назначения в бывший Поваренный корпус, попросил кого-нибудь главного, вроде дирижёра, долго ждал.

Мир вокруг был громкий, ломкий, много новых цветов, запахов, проходящие мимо разговаривали в полный голос и смеялись о сущих пустяках.

Совсем недавно он был похож на этих людей.

Где-то топилась печка. Знание об этой печке было сродни знанию ребёнка, что у него есть мама, и она за ним когда-нибудь придёт, он не останется без её любви и заботы. С этим знанием можно было жить.

…Наконец, к нему вышел стремительный, высокий человек — он был сосредоточен, думал о чём-то своём, но в двух шагах от Артёма увидел вдруг своего гостя, резко, как стену заметил, встал и тут же убрал руки за спину.

— Валторна? — спросил.

Артём почесал щёку, потом осмотрел свою обезьянью, с кривыми и твёрдыми пальцами, руку, увенчанную чёрными, местами поломанными ногтями.

— Есть хочу. И умыться. Потом — валторна.

— Они просто издеваются надо мной, — сказал, обращаясь к гулким и сырым пространствам Поваренного корпуса высокий человек, похоже, собираясь уйти.

— Я им передам, — пообещал Артём, глядя на свои пальцы, которые никак не удавалось выпрямить.

Человек остановился и погладил свою голову бережным движением, словно успокаивая себя.

…Артёма провели к рукомойнику, вода была холодной, зато помещение умывальни не далее как вчера топили, — Артём теперь мог, подобно насекомому, уловить малейшее присутствие тепла.

Он начал умываться и скоблить голову, вода скоро кончилась. Посудина рукомойника покрылась слоем грязи. В этой грязи можно было разглядеть и клопов, переживших нежданный потоп.

Кто-то без стука вошёл и положил на край рукомойника мыло.

— Вода кончилась, — не оглядываясь, произнёс Артём.

Немного погодя принесли ведро воды и поставили у входа.

Сняв крышку рукомойника, Артём, чертыхаясь, вылил туда полведра — почувствовав при этом, что стал слаб и шаток.

Плеснув на руки, Артём намылил лицо, голову и шею — и долго, долго умывался: вода была немногим холоднее холода, который он принёс внутри, а лицо оказалось очень большим, сложным, разнообразным — его можно было бы умывать целый день.

Потом потащил обрывок простыни из-за пазухи — она прилипла к телу, пришлось, не без некоторого наслаждения, содрать её.

Этой простынёй вытер глаза — всё лицо побрезговал: хоть простынку, в буквальном смысле, от себя оторвал — запах от неё шёл подлый, не родной.

Вторую простынку приспособил, чтоб вытереть руки, которые раза с четвёртого отмыл-таки до локтей; выше уже не было сил.

— Ну что, — сказал вслух Артём, выпрямляясь у рукомойника, — давайте вашу валторну. Сыграю вам… соловецкий вальсок, — и почему-то сразу вспомнил Афанасьева.

К закутку, где он плескался, спешно подошли два человека — мужчина и женщина: каблуки и сапоги определить по звуку было не сложно. Каблуки перестукивали быстро, а сапоги их, будто нехотя, нагоняли.

— Где он? — взволнованно и нерешительно спросила женщина. — Здесь?

«Дура какая, — подумал Артём. — Совсем страх потеряла…»

— Здесь, умывается, — ответил дежурный. — Только он… не по форме… В одних подштанниках…

— Я всё принесла ему.

«Ох и дура», — ещё раз подумал Артём.

Человек в сапогах молчал — он, кажется, был в недоумении: с чего бы это сотрудница ИСО носит брюки какому-то перезревшему леопарду.

Артём тихо открыл дверь, выглянул в коридор и сказал:

— Я здесь.

Галя смотрела на него в упор и глаза её на миг расширились.

Вопрос, который возник внутри неё, был обращён не к Артёму — «Ты?» — а к самой себе — «…Он?»

«…Как бы Галя не убежала с моими брюками…», — успел подумать Артём.

Протянул руку за свёртком.

Она уже справилась с собой. Коротко кивнув Артёму, передала ему мягкий, в газету завёрнутый пакет — так могла только женщина сделать.

— Переодевайся, — сказала; надо же было что-то сказать.

— Сейчас, — сказал Артём: он должен был что-то ответить.

В пакете оказались штаны, рубаха и, вот тебе и раз, вязаная кофта.

Артём поскорее, цепляя пальцами ног, избавился от своих заскорузлых и чудовищных носков, оставив их пока валяться на полу, следом стянул подштанники, хотел выбросить в мусорную корзину, но, с отвращением передёрнув плечами, вспомнил: «…а вдруг опять на Секирку?» — и, свернув своё поганое бельё, кинул его на всё ту же распахнутую на полу газету, привязчивым глазом зацепив несколько жестяных заголовков.

Осмотрев свои чёрные ноги, поскорей натянул штаны прямо на голое тело… подумал — и, встав возле раковины, вымыл с мылом пах — хоть так.

Неприязненно подняв носки, перетряс их, постучал ими об стену, вывернул наизнанку и обратно, и всё-таки надел — пол был каменный.

…Рубаха и кофта пришлись кстати: чистая одежда — в этом что-то есть… человеческое.

Вытряхнул пиджак и не без труда влез в него, придерживая пальцами рукава кофты, чтоб не сползали.

Завернул газету со своим шмотьём и снова выглянул.

Галя уже была одна.

Она слабо и с непонятной ещё надеждой улыбнулась Артёму, немного, как от близорукости, щурясь и скользя по нему глазами, словно опасаясь, что если задержаться хоть на чём-то взглядом — откроется что-то трудное, неприятное и больное.

— Пойдём… — шёпотом позвала она.

— Я вот — босой, — сказал он, постаравшись улыбнуться.

Она озадаченно оглядела его ноги.

— Найдётся обувь, — так же тихо сказала она.

Галя и Артём — она впереди, он, хромая, следом — прошли в гримёрку — ту самую, где он когда-то был со Шлабуковским и Эйхманисом… У входа в гримёрку стоял дежурный — видимо, исполнял приказ Галины не запускать туда актёров и музыкантов.

— Спасибо, — сказала Галина сухо.

Дежурный не ответил, что Артёму показалось диковатым.

На столе стояла бутыль молока и целое блюдо пирожков.

Пока Галя закрывала дверь, он уже оказался там, где пахло луком, яйцами, капустой…

Кажется, он помнил о том, что лучше бы есть медленней, но получилось так, что он жрал, не прожёвывая, — и заливал всё это молоком.

Пока прожёвывал один пирожок, второй держал в руке и косился на блюдо: как бы они не разбежались.

Молоко было тепловатым.

Когда подошла Галя, Артём вдруг догадался, отчего собаки, которым вывалили мяса, рычат даже на хозяев — он поймал себя именно на побуждении зарычать, толкнуть чужого; просто было некогда.