Надсада - Николай Зарубин

Кокорин задумался, вдруг его осенило:

— Нет подходов, но ведь есть архивы? Может, в них покопаться, да вдруг чего и выползет наружу? А?.. Виктор Николаевич?..

— Вот за это и ценил тебя мой отец… За мозги.

— И держал около себя целых тридцать лет, — не без удовольствия добавил Анатолий Алексеевич.

— И есть выходы на эти архивы?

— Был у меня один хороший знакомый, вот он как раз и любил деньги. Если жив и еще что-то может сделать, то вариант беспроигрышный. В общем, торопиться не надо, пока повременить и поискать этого нужного нам человечка.

— Повременить так повременить. Нам не к спеху. Разбирайся. А пока посмотри за племянником этого Данилы — Володькой. Что-то с ним происходит… (Без свидетелей Курицин не церемонился в выборе слов и определений.) Понимаешь, спеси поубавилось, что на него не похоже. Ходит задумчивый, смотрит равнодушно. В себе, в общем, пребывает, а это, я понимаю, неспроста. Должна быть какая-то причина происшедших в нем перемен. Так я думаю: может, противу меня и наших реформ что-то затевает?.. Человечишка он неслабый, с большим гонором и немалыми возможностями. Поэтому нам надо быть настороже. Нам же на начальном этапе нашей работы надо все предвидеть.

В планы его, Курицина, относительно будущей империи в пределах одного района был посвящен только один человек — означенный Анатолий Алексеевич Кокорин. Какой должна быть эта империя, Виктор Николаевич пока представлял в общих чертах, полагая, что для начала он должен все сделать для упрочения собственного авторитета и, значит, собственной власти. Дальше будет видно.

Беспокоил его исключительно один Владимир Белов, который знал о нем, то есть о Курицине, слишком много. Был достаточно состоятелен и, следовательно, независим, что также имело не последнее значение. Кроме прочего, скрытен, влиятелен и в Присаянском, и за пределами района. От такого можно ожидать чего угодно.

— Учти, Анатолий Алексеевич, мы всегда и во всем должны быть хотя бы на шаг впереди.

— Учту, Виктор Николаевич, я в своей жизни только и делал, что старался быть на шаг впереди: чьих-то умыслов, намерений, планов. И этот не проскочит. Опередим.

Владимир Белов жил в самом себе. Он не перестал меньше работать, не изменил своего отношения к окружающим — подручным, близким, жене. Он так же вставал раньше всех и успевал побывать везде, где требовался его догляд, его личное участие. Умом, внутренним зрением охватывал все, что было нужно, и корабль его бизнеса по-прежнему шел в заданном направлении.

Но что-то в нем менялось, где появилось нечто, без чего уже не мог жить.

Людмила… Большое и сложное к ней чувство, с которым ложился и с которым вставал утром, торопясь по привычным делам.

Не упускал из поля своего зрения и происходящие, в связи с приходом нового мэра, перемены в районе. Встречал взглядом и оценивал каждого нового человека, которого приводил Витька Курицин.

Он знал наверняка, что тот объявил ему войну. Войну до победного конца, и хотел быть готовым к ней во всем.

Не пропустил и того момента, когда надо было вдвойне, а может быть, и вдесятеро быть начеку, чтобы не стать заложником амбиций своего старого приятеля.

Время от времени на его губах появлялась характерная беловская усмешка — появлялась и пропадала.

Белов заказал несколько копий тех самых фотографий, где Курицин запечатлен в самом что ни на есть непотребном виде. Заказал и оставил там, где они будут спокойно полеживать до нужного момента. На всякий случай.

Просмотрел документы по прежней деятельности Курицина и самые необходимые так же растиражировал и заложил до поры до времени в нужные места, дабы в самый срок они сработали, как мины замедленного действия.

Его чувство к Людмиле Вальц не было влюбленностью юного, ослепленного красотой женщины, отрока. Он не потерял головы и не собирался бросить к ногам любимой весь мир. Но он и не мог не понимать, что без нее ему незачем жить на свете.

И еще одно чувство — чувство ниоткуда берущейся и исчезающей в никуда тревоги — беспокоило Белова, отчего он, может быть, чаще, чем требовалось, звонил Людмиле в Петербург и, услышав ее спокойный голос, ругал себя за излишнюю навязчивость, на ходу придумывая причину своего звонка.

— А я вот беспокоюсь, что излишне часто звоню тебе, — проговорился однажды.

— О, милый мой, я только и жива ожиданием твоих звонков, — услышал в ответ поспешное. — Звони, звони, звони…

Это «Звони, звони, звони…» звенело в нем успокоительной мелодией, пока ездил по лесосекам, разговаривал с народом, отходил ко сну и вставал утром.

С выселок он привез Людмилу в Иркутск и пробыл подле нее еще два дня.

Два незабываемых дня.

Целых два дня.

Они уже не скрывали своих отношений от Леокадии Петровны. Людмила говорила матери разные приятности, Владимир молчал, но был во всем подчеркнуто предупредителен.

Потом он посадил ее на самолет и долго смотрел вслед лайнеру.

Заехав на квартиру, попросил Леокадию Петровну присесть и выслушать его короткую исповедь.

— Я далеко не юноша и хорошо понимаю, что мое чувство к вашей дочери, уважаемая Леокадия Петровна, на всю жизнь. Я не знаю пока, как мне быть в дальнейшем, потому что мы с Людмилой слишком разные люди и нас с ней мало что объединяет. Но я со всем этим разберусь, и, надеюсь, когда-нибудь мы будем вместе.

— Я, Владимир Степанович, благодарю вас за оказанное мне доверие и со своей стороны вполне полагаюсь на вашу личную порядочность, — в тон ему ответила женщина. — Кроме того, я понимаю, как вам было непросто сказать мне о вашем чувстве к моей дочери, за что я вас также благодарю. И…

Здесь Леокадия Петровна глубоко вздохнула, как бы пытаясь подавить в себе излишнюю сентиментальность, добавила, слегка запинаясь и подбирая слова:

— Я понимаю… не моя тайна, а моей Милочки… но не могу удержаться, чтобы не сказать вам, что перед отъездом Мила открылась мне в своем чувстве к вам и попросила ни о чем не беспокоиться. Я и не беспокоюсь, особенно после того, что вы мне сейчас сказали. Вы оба люди взрослые и в своих отношениях разберетесь сами. Я же о своем месте вашей сотрудницы никогда не забуду и прошу вас ничего не менять из сложившегося. Я по-прежнему только ваша сотрудница.

— Ну и — добро, — почему-то вырвалось у Белова, он улыбнулся, встал со стула, молча поклонился женщине и вышел из квартиры.

После означенных событий Владимир Белов усиленно подбирал себе полноценную замену на случай собственного продолжительного отъезда.

Он давно приглядывался к младшему брату Витьке, хотя это был уже не Витька, а тридцатилетний Виктор Степанович, которому он выделил часть своего дела и тот с ним успешно справлялся. Мало того, чему внутренне дивился Белов, Витька в чем-то даже опережал старшего брата. Большей осмотрительностью и меньшей хамоватостью по отношению к работному люду, чем он сам, — не суть важно. Видимо, младший брат был уже представителем другого поколения предпринимателей, которые входили в самостоятельную жизнь более смело, расчетливо и настырно, не боясь, что в стране вдруг сменится власть и они потеряют все, что сумели наработать, — то, чего Владимир Белов боялся все годы, пока разворачивал дело.