Том 3. Советский и дореволюционный театр - Анатолий Луначарский

Ведь недаром же лучшие пролетарские драматурги охотно отдавали и отдают свои произведения именно для исполнения в этом театре, добившемся изумительного совершенства в деле сочного, полного нюансов, блещущего жизнью сценического исполнения.

Вот почему и мы, строители будущего, революционеры, не можем не чувствовать глубокой грусти при известии, что смерть похитила из рядов могучих ветеранов МХАТ Первого обаятельнейшего артиста Василия Васильевича Лужского, имя и деятельность которого органически связаны со всеми эпохами роста Художественного театра.

Смерть унесла его в шестьдесят лет1 и надо сказать, что он принадлежал к числу тех артистов, которые в подобные годы могли развернуть еще огромный сценический темперамент, не говоря уже о творчестве вообще.

В последний раз я видел Василия Васильевича в отрывке из «Преступления и наказания» Достоевского2. Он играл бурную, разнообразную и жестокую сцену, разыгрывающуюся в квартире Свидригайлова с Дуней, сестрой Раскольникова. Эффект игры Василия Васильевича был потрясающим.

Василий Васильевич был учеником школы Малого театра (хотя кончил Филармонию)3. Он воспитывался под руководством одного из величайших и разнообразнейших комиков русской сцены — Прова Михайловича Садовского. Вероятно, самый выбор учителя был сделан учеником потому, что он уже тогда готовился быть актером на характерные роли.

В Художественном театре, куда он попал еще молодым человеком, Лужский занял одно из первых мест4. Играл он большею частью роли людей пожилых, со сложной психикой и умел давать эти зрелые, замысловатые, то лукавые, то узорные в своем простодушии фигуры с изумительным пониманием и задушевностью, зная в то же время всегда, как обострить их внешний облик замечательным гримом и каким-нибудь характерным приемом внешнего поведения, делавшим фигуру памятной на всю жизнь.

Таковым был Василий Васильевич в роли Шуйского, в профессоре Серебрякове, слуге Фирсе, в старике Карамазове5, упомянутом уже Свидригайлове и десятках других ролей. Припоминаю, между прочим, изумительное по совершенству рисунка исполнение Лужским во Второй студии роли старого помещика в странной пьесе Сологуба «Узор из роз»6.

Конечно, Василий Васильевич был особенно хорош на сцене, в полном перевоплощении, но он был также изумительным чтецом. Я помню, например, с каким ядовитым совершенством исполнял он, просто за столиком Политехнического музея, сцену Достоевского «За коньячком»7.

Василий Васильевич был учителем большой серии прекрасных актеров следующего поколения.

Новая театральная, уже внемхатовская, молодежь — рабочая, красноармейская — наперерыв звала Лужского для руководства своими кружками. Василий Васильевич старался, по возможности, не отказывать никому.

Спокойный и уравновешенный, мягкий, внимательный, [он] как-то само собою завоевывал любовь и зрителей, и товарищей по сцене, и всех, кто с ним соприкасался. Он никогда не шумел и не блистал, — разве только когда это нужно было на сцене по ходу спектакля, — но от него шел тихий свет и хорошая, крепкая теплота. В жизни он ничему не был так предан, как искусству, творчеству. Горение перед искусством, столь свойственное всему кругу Станиславского, находило в нем одно из лучших своих воплощений.

Пришли иные времена, мы уже не считаем высшим достижением — гореть перед искусством, мы требуем, чтобы искусство само горело перед чем-то несравненно высшим, перед строительством реальной новой жизни, но великая добросовестность, четкое мастерство, чуткость и творчество — это такие качества, которые заставляют нас почтительно и любовно склонить голову перед гробом Лужского.

Не стало большого человека в прекрасной плеяде мастеров старшего поколения Художественного театра. Не можем не пожелать от всей души, чтобы смерть как можно дольше не заглядывала сюда, в тот круг, где продолжают творить художники сцены, составляющие гордость русского театра в течение почти целого полустолетия.

Евгений Богратионович Вахтангов*

До сих пор для большой публики личность Е. Б. Вахтангова, бесспорно одного из талантливейших представителей русского театра, была известна главным образом по его театральным работам. Работ этих было не так много. Вахтангов поставил значительное количество пьес, но они не доходили до широкой публики. Его слава покоится прежде всего на огромном успехе «Турандот» в его собственной студии и «Гадибука» в студив Габима. К этому можно присоединить успех «Чуда святого Антония», «Свадьбы» Чехова1. «Эрика XIV», поставленного Вахтанговым в МХТе Втором2.

Этих, в сущности, немногих постановок оказалось достаточно, чтобы большая театральная публика причислила Вахтангова к трем-четырем любимейшим своим театральным мастерам.

Каковы были убеждения Вахтангова, его приемы, его учение, кто такой был Вахтангов? — Этого широкая публика не знала.

Ближе, конечно, знали Вахтангова его ученики. Они жили с ним изо дня в день, слушали его речи и лекции, наблюдали его за работой.

Огромная любовь к своему учителю отличала актерскую группу, которая и сейчас составляет основное ядро Театра им. Вахтангова. Эта любовь и после смерти Вахтангова выразилась не только в напряженном стремлении сохранить театр, — стремлении, увенчавшемся блестящим успехом, но также в желании удержать «вахтанговское» в театре, и что отсюда естественно следует, — и в задаче восстановить и зафиксировать театральное учение Вахтангова.

Оказалось, что многие лекции Вахтангова, его беседы были записаны. Сохранились частично дневники Вахтангова, его переписка. В общем, Вахтангов оказался довольно целостно отраженным в тех документах, которыми после его смерти располагали его близкие. В значительной мере этим материалом и воспользовался один из коренных артистов театра — Б. Е. Захава, — издавший в прошлом году очень интересную книгу о своем знаменитом учителе3.

В настоящее время издаются почти полностью те материалы, которыми пользовался Б. Е. Захава в своей книге4.

В законченной полноте издать этот материал пока не удается. Часто очень значительные суждения Вахтангова, его характерные выводы связаны с отзывами о живущих и действующих на театральном поприще людях. С публикацией подобных характеристик приходится подождать. В общем, однако, материал представлен в достаточной полноте, и фигура Вахтангова вырисовывается довольно рельефно. В моем маленьком вступительном очерке я нисколько не претендую на то, чтобы суммировать эту характеристику и дать портрет Вахтангова; это только небольшой эскиз пером. Мне хочется отметить некоторые основные пути, на которых, по-моему, будет держаться характеристика Вахтангова, когда она будет дана в ближайшем будущем.

Прежде всего при знакомстве с Вахтанговым по документам (личное мое впечатление о Вахтангове, которого я встречал несколько раз, вполне совпадает с подобной характеристикой) нельзя не отметить огромную обаятельность Евгения Богратионовича. Основной чертой его натуры является солнечная веселость. Он был человеком плохого здоровья и рано умер от тяжелой болезни, но частые физические страдания нисколько не заслонили в нем эту его основную солнечность. Даже во время опасных операций, о которых он не осмеливался предупреждать свою семью, он продолжал острить, писать шуточные стихи. Он до последнего издыхания, несмотря на страдания, продолжает гореть и искриться.

Жизнерадостность, веселье в Вахтангове неразрывно связаны с фантазией. Веселость его в том и заключается, что ему приходят в голову курьезные идеи, курьезные сочетания слов, смешные выходки. Ему хочется смеяться и возбуждать вокруг себя смех. Поэтому актерское в натуре Вахтангова заложено необычайно глубоко. Актерство в нем есть именно желание, умение принять события повседневности как материал, который нужно преобразить в нечто приятное, блещущее, красочное. Он мастер преобразования жизни.

Но Вахтангов вовсе не какой-то сквозной остряк и гистрион. Веселость Вахтангова потому теплая и милая, что органически она связана с добротой и человечностью.

Вахтангову легко быть веселым потому, что хотя он и видит разные жизненные уродства и человеческую подлость, но в глубине души принимает мир и братьев-людей с огромной благожелательностью. Ему хочется повеселить их и повеселиться с ними. Ему мерещится совершенно радужная, совершенно упоительная и жизнерадостная жизнь, осуществиться которой мешают разные недоразумения. Но на недоразумения не надо обращать слишком много внимания. Надо видеть жизнь в ее потенции. Надо понять, как могли бы великолепно, художественно, разнообразно веселиться люди.