Тропа к Чехову - Михаил Громов

Кэтрин Мэнсфилд

Вообще, Чехова понимают очень плохо. Его все время рассматривают под каким-нибудь одним углом зрения, а он из тех, к кому нельзя подходить только с одной стороны. Нужно охватить его со всех сторон – увидеть и почувствовать его целиком…

Я перечла «Степь». Что тут можно сказать? Это просто одно из самых великих произведений мировой литературы – своего рода «Илиада» или «Одиссея». Я, кажется, выучу это путешествие наизусть. Есть вещи, о которых говоришь – они бессмертны…

Я отдала бы все, что написал Мопассан, – все до единого слова, – за один рассказ Чехова (Указ. соч. С. 816, 817, 818).

Дю Бос

Я думаю, что для точного определения общей позиции и индивидуальных особенностей Чехова надо было бы найти термин, представляющий собою нечто среднее между понятиями мудрости и святости: в самом деле, в Чехове невозможно обнаружить даже крупицы снисходительности, которая обычно неотделима от мудрости; вместе с тем он абсолютно чужд той крайней нетерпимости, которая неизменно сопутствует святости, и больше того, он резко осуждает такую нетерпимость. Между Чеховым и Марком Аврелием так много общего, что я даже поставил их сочинения на одну полку в моей библиотеке…

Трудности, которые таит перевод произведений Чехова, почти не поддаются определению. Весь Чехов (я имею в виду его средства выразительности) в этом ровном течении воды, в этой равнодушной покорности, которые представляют собой характерные черты самой жизни. Переводчику ни разу не удается схватиться врукопашную с неподатливым, но ясным текстом, не удается вступить в борьбу, в которой он может потерпеть поражение, но зато он отчетливо знает, с чем имеет дело; перед переводчиком Чехова трудностей как будто нет, а на самом деле – они повсюду, на каждом шагу. К счастью, едва ли найдется другой гениальный писатель, которому так мало бы вредило несовершенство перевода (в этом Чехов также сходен с Толстым): я не знаю другого примера высокого искусства, так мало зависящего от формы, в которую оно облечено; здесь язык являет собой такой же живой процесс, как это было в эпоху, предшествовавшую дифференциации языков…

Я говорил Шлецеру (переводчику Чехова), что ни один писатель не может сравниться с Чеховым в даре вливать в жилы каждого из своих персонажей некую дозу чего-то своего, «чеховского»; при этом все эти персонажи вовсе не утрачивают автономии, независимости от автора: напротив, она благодаря этому только возрастает. Герой «Скучной истории» (о котором нам известно из письма самого Чехова, что писатель в глубине души его осуждал) изображен с такой беспристрастностью, что читатель никогда не теряет из виду то, в чем герой прав. Да, это произведение – выше всякой критики, это – истинный шедевр, и, будь я новеллистом или романистом, оно приводило бы меня в отчаянье, ибо я понимал бы бесплодность всякой попытки соревноваться с ним. С этим соперничать нельзя (Указ. соч. С. 716, 717).

Анри Бернар Дюкло

Чехов, которого его соотечественники считают одним из самых русских среди русских писателей, кажется нам, французам, самым близким, самым западным из них. Чувство достоинства без тени высокомерия, мужественное приятие жизни без тени нигилизма, внутренняя дисциплина, которой Чехов обязан медицине, – все это пленяет нас в этом русском писателе, чей гений отмечен к тому же совершенным знанием человеческого сердца и поэтическим восприятием мира (Указ. соч. С. 719).

Анри Даниэль-Ропс

Чехов принадлежит к числу тех наиболее крупных писателей старой России, которых величайшие потрясения революции не отбросили в небытие… Глубоко русский, он в то же время и европеец в силу того нового, что он внес в изучение души, в силу того духовного сродства, которое сближает его с величайшими писателями; человек своего времени, он сумел выйти за его пределы и пойти навстречу нынешнему времени… Можно без преувеличения сказать, что Чехов был пророком революции: он предвещал ее, пожалуй, не столько теоретическими положениями, почти полностью отсутствующими в его творчестве, сколько тем, что выражал наиболее сокровенные чаяния русского народа, который был так хорошо ему известен. Чехов знал, что Россия – это рождающийся мир, мир в становлении… (Указ. соч. С. 720).

Софи Лаффит

Прирожденная мудрость и уравновешенность подсказывают ему (Чехову. – М. Г.), что не бывает света без тени, что повсюду в мире жизнь – только чередование контрастов. Врачебный опыт, неподкупный взгляд беспристрастного наблюдателя, интуиция психолога учат его, что человек не только страдающее существо, то слабое и униженное, то грубое и жестокое, то жертва, то палач, но что есть в нем и область, недоступная холодному рассудку и подчиненная совершенно особой логике – логике сердца. На грани опыта, блужданий и сомнений Чехова живет последняя и успокоительная уверенность, что в глубине человеческого сердца кроется залог спасения, который он зовет «талантом человечности», подразумевая под этим дар деятельной любви – ту активную жалость, которая составляет цель и оправдание жизни. С этой точки зрения всякая надежда на личное счастье – лишь детская мечта… (Указ. соч. С. 728).

Франсуа Мориак

Помню, что в годы моего детства и отрочества, проведенные в провинции, мы говорили о «трагизме будней». Это и есть чеховский театр. И не являюсь ли я сам одним из персонажей Чехова, вовремя переселившимся из Таганрога в Москву? (Указ. соч. С. 734).

Веркор

Вряд ли существует в наши дни хоть один французский романист, который решился бы утверждать, что не испытал на себе прямого или косвенного влияния Чехова… А как велико было влияние чеховского творчества на мировую литературу его времени! Такой мастер рассказа, как, например, английская писательница Кэтрин Мэнсфилд, обязана ему решительно всем. Остальные писатели также обязаны ему в большей или меньшей степени, и, во всяком случае, Чехов произвел в свое время коренной переворот в жанре рассказа. А так как среди современных писателей очень мало или, вернее, совсем нет людей, не сохранивших связей с одним или несколькими представителями старшего поколения, я уверен, что в жилах каждого романиста наших дней есть хоть капля «писательской крови» Чехова.

А если говорить о себе, то я прекрасно знаю, что, не будь Чехова, я не писал бы так, как пишу. Художественные приемы, использованные в моем рассказе «Морское безмолвие», восходят к приемам англосаксонских романистов начала века, а те, в свою очередь, восходят к приемам Антона Чехова. Разумеется, мои произведения похожи на произведения Чехова не более, чем бывает похож ребенок на одного из своих многочисленных предков, но литературовед без труда мог бы обнаружить в них то, что ведет начало от Чехова. Это, мне кажется, относится и к большинству современных писателей. Вот почему каждый из нас должен питать к Антону Чехову не только чувство глубокого восхищения, но и сыновней любви (Указ. соч. С. 734).