Александра Федоровна. Последняя русская императрица - Павел Мурузи

Иногда он вспоминал слова Распутина, которые его очень тревожили.

«Старец» как-то сказал: «Останови кроворазлитие, пока не поздно. Пролитая кровь превратится в океан, который поглотит всю страну, твой трон, и в нем ты захлебнешься…»— Кого же мне упрекать в этом нынешнем развале, кроме самого себя, — мучительно размышлял Николай в своем изматывающем одиночестве…

В четверг, 23 февраля, он проснулся в своем вагоне, когда его императорский поезд остановился в Смоленске.

После полудня он уже приступал к исполнению своих обязанностей верховного главнокомандующего. Его там давно ждали генерал Алексеев и все члены его штаба. Он, конечно, никому из них не мог рассказать о том, что у него творилось на сердце. Ему сейчас было грустно вдвойне. Во-первых, он вспоминал нежные объятия жены, горячо любимой Александры, и во-вторых, скучал о дорогом маленьком Алеше, который на этот раз с ним не поехал, так как он сам и две его сестры Ольга и Татьяна заболели краснухой.

Какая-то безделица привлекла его внимание. На своем рабочем столе, среди вороха бумаг, депеш, военных карт стола маленькая коробочка. Оказывается король Бельгии награждал русского императора Боевым крестом…

В садике, окружавшем его резиденцию, шел снег. К монарху относились с подчеркнутым, особым уважением все, — от генерала Алексеева до последнего часового.

Но все вокруг, — и деревья, и дорога, и подходы к монастырю, куда он ходил по вечерам предаваться духовным размышлениям, были покрыты льдом. Твердое прозрачное вещество, в котором нет жизни, холодное, как сама смерть.

Он с нетерпением ждал новостей, и уже знал о начавшихся в столице беспорядках. А накануне все казалось куда зловеще, — он получил донесение о том, что некоторые его войска встали на сторону бунтовщиков. Знал ли он, что его окружение давно уже готовило эту чудовищную комедию, переходя от одной лжи к другой, в зависимости от интересов денежного мешка и политики: да народ вас с Александрой просто обожает, что вы, народ вас с Александрой просто ненавидит. Где же, скажите, истина?

В своем личном дневнике, который самым чудесным образом был обнаружен, правда только во фрагментарном виде, в некоторых опубликованных книжках ясно прослеживается его самоотречение во имя народа, который и тогда не знал, да и сейчас, по-видимому, не знает, как он его любил и как старался быть достойным его, несмотря на все усилия врагов его унизить. Он писал: «Повсюду вокруг меня — измена, трусость, обман».

Для чего после этого заставлять нас поверить в его беззаботность, равнодушие, в его помутившийся от напряжения и усталости ум, в то, что он был не в силах постичь всю глубину переживаемой империей драмы. Ах, бросьте, господа!

Напротив, нужно говорить о ясности ума Николая, который вдали от жены и детей, сумел точно определить возникшее перед ним препятствие, и он погружался в молитву, чтобы обрести душевный покой. Его погруженная в мертвую тишину штаб-квартира, навевала отходную, утрату всех надежд, напоминала театр, в котором разыгрывался последний акт трагедии, а все декорации сцен ненависти находились там, в русской столице. В Петрограде нет хлеба, нет дров. Народ страдает.

По широким улицам проходили народные шествия, люди громко кричали: «Хлеба… хлеба!»

Другие с глазами, налившимися кровью, орали: «Мир! Дай нам мир, Николай!»

На некоторых площадях собирались пьяные матросы, раненые солдаты. На Невском все подхватывали «Рабочую Марсельезу». Там собрались главные зачинщики восстания. От этих людей с покрасневшими рожами несло водкой, выходит, они не были такими уж несчастными.

Их вопли только подстрекали толпу.

Все хлебные лавки были разграблены, не больше повезло и магазинам. Некоторые районы города пострадали от анархии больше, чем другие, — особенно Выборгский и Васильевский Остров.

Германская пропаганда была организована на широкую ногу. Хорошо оплачиваемые подрывные элементы влекли за собой это большое стадо баранов. Толпа орала: «Долой войну! Долой Германию! Долой царя!»

Несколько рабочих было убито подоспевшим казачьим отрядом. На перекрестках улиц возникали перестрелки. Толпа разбегалась по всем направлениям, все кричали: «На дворец! На дворец!»

Эти банды пьяных не понимали, что делают, и, приняв большой красивый магазин за резиденцию царя, принялись его грабить. Положение ухудшалось с каждым часом.

В тот же день царь сел в свой поезд, чтобы ехать в Царское Село. Он понимал, что теперь ему самому придется быть втянутым в эту трагедию, которая начинала разыгрываться вокруг него; но сейчас его больше всего тревожило положение жены и детей. Он знал, что сейчас они одни в большом Александровском дворце. И эта мысль терзала его.

И сейчас он вновь обращался к своей православной вере, памятуя, что любовь способна творить чудеса, и теперь нужно было во что бы то ни стало преодолеть это враждебное пространство и подчинить своей императорской воле невозможное.

Был солнечный, яркий зимний день, и лучи его проникали через окно вагона. Поезд уверенно, не сбавляя скорость, катил по рельсам. После полудня позади осталась Вязьма, за ней Ржев, а вечером он миновал Лихославль.

В 2 часа ночи 14 марта царский поезд, прибывший в Малую Вишеру, расположенную всего в двухстах верстах от столицы, вдруг замедлил ход. Один офицер, поднявшийся в вагон императора, сообщил ему, что революционно настроенные солдаты с пушками и пулеметами преградили путь. Любань и Тосно в руках восставших. Поскольку прямой путь в Петроград и Царское Село был отрезан, царский поезд мог дальше следовать по трем направлениям; либо повернуть на восток, на Москву, либо на юг, на Могилев, либо на запад, на Псков, где находился штаб Северного фронта под командованием генерала Рузского. Во время обсуждения решили выбрать последнее направление. Царь согласился и сказал: «Итак, на Псков».

В восемь часов вечера царский поезд медленно въехал на Псковский вокзал. Никакого почетного караула на перроне не было. Императора встречали генерал Алексеев и его заместитель генерал Данилов. Царь, еще не зная, что Рузский его тоже предал, отобедал вместе с ним. Ему сообщили, что в руках восставших оказались еще Гатчина и Луга. Рузский, поднявшись в вагон царя, сообщил ему угрожающие новости: гарнизон Петрограда и Царского Села вышел из повиновения, включая его личную гвардию, казачий эскорт и гвардейский экипаж, которые во главе с великим князем Кириллом Владимировичем ушли из Царского Села. Сообщение о предательстве его личной гвардии стало для Николая тяжелым ударом.

Слушая доклад Рузского, царь принял решение. Он попросил генерала телеграфировать Родзянко и согласиться с тем, от чего долго отказывался: создание правительства, приемлемого для Думы, которое будет наделено всеми полномочиями для экстренного решения всех проблем государства. Рузский поспешил к телеграфу.