Обреченные погибнуть. Судьба советских военнопленных-евреев во Второй мировой войне: Воспоминания и документы - П. Полян

Я спустился вниз. Мне выдали мое скудное «обмундирование». Зима была еще в зените. С поникшей головой я ждал отправки в «лесную команду», то есть на верную гибель. Но каково было мое изумление, когда я узнал, что меня оставляют работать в этом же госпитале санитаром. Опять постаралась та же старшая сестра. Смогу ли я когда-нибудь и чем-нибудь ее отблагодарить?

Санитар в таком госпитале – это не мед. Это адская работа. Но все же это значило быть в тепле и вселяло надежду на выживание.

Санитар

Казалось бы, работа санитара не такая уж трудная. Однако, в моем ослабленном состоянии, при больной ноге, – это был адский труд. Было очень тяжело физически и еще более тяжело морально. За мной была закреплена палата, где лежали в основном тяжело раненные младшие офицеры Красной армии. Почти все – лежачие больные (один даже без обеих рук и ног). Их было человек 20. Их надо было полностью обслужить: подавать утки, судна, обмывать. Надо было приносить пищу и всех накормить. Кухня находилась далеко во дворе. С моей больной ногой надо было поднять на третий этаж ведра баланды, хлеб и прочее. В первые дни я думал, что не выдержу этого. Я старался помочь своим подопечным, чем только мог. Очень тяжело было видеть, как они, голодные, ждали, пока я разливаю по тарелкам жидкую баланду, как они смотрели на то, как я режу кусочки положенного им хлеба. Затем я накрывал пайку хлеба рукой и кричал: «Кому?» Один из них называл фамилии. Не дай Бог, чтобы кому-нибудь досталось на кусочек больше. Я их понимал. Они были голодные и я тоже. Но они лежали, а я работал. И работал тяжело. И если я себе в тарелку наливал немного больше баланды, это вызывало немой укор в их глазах.

Один раз произошла такая сцена. Когда я принес очередное ведро с похлебкой, один из больных произнес примерно такую речь: «Мы видим, что ты (он обращался ко мне) человек добрый и еще не потерял совесть, и чтоб ты ее окончательно не потерял, мы решили раздавать пищу сами». Тут же один из них, ходячий больной, стал разливать баланду во все тарелки, включая и мою. Так же начали делить хлеб без моего участия. Я был страшно обижен. К тому же, скудная порция похлебки при моей тяжелой работе была явно недостаточна. Но затем я к этому привык и был им очень благодарен за то, что они помогли мне остаться человеком при любых обстоятельствах. Мы остались задушевными друзьями, вместе болеющими за судьбу нашей страны. Многие другие санитары оставили о себе очень недобрую память.

Живые и мертвые

Обслуживать свою палату – это была еще не самая трудная работа санитара. Гораздо трудней и физически и морально была уборка длиннющего коридора и туалета. Дело в том, что основная масса поступавших больных в госпиталь в это время – это больные из лагерей военнопленных, разбросанных по всей стране. Очень жестоких боев на Финском фронте в это время уже не было. Прибывающие из лагерей обычно болели дистрофией, у них был жидкий понос. Было страшно смотреть, как эти измученные люди, еле передвигаясь, двигались в туалет. Из них лилась черная жижа. Все тело их было измазано этой жижей. На полу, по всему коридору они оставляли зловонный след. Коридор за ними надо было мыть несколько раз в день. И самым трудным было то, что их надо было обмывать и все время чистить и мыть туалет. Это был адский труд. Этим людям ничем уже нельзя было помочь. Госпитальная пища еще больше усугубляла их болезнь. Как правило, они через несколько дней погибали. И вот, каждое утро, наступало самое страшное. В коридоре стояли койки, на которых лежали покойники, вынесенные из палат. Они имели страшный вид. Даже трудно теперь об этом вспоминать и это описать. Их надо было раздеть, то есть снять белье. Это облитое жижей белье надо было сдать. Затем их надо было обмыть, положить на носилки и вынести во двор в специальное помещение (сарай). В этом сарае уже лежала целая куча таких же бедолаг. Кроме того, здесь лежали различные части тела: руки, ноги – это следы операций финских врачей. Затем все это грузили на грузовики и увозили на специальное поле, где всех вместе зарывали в яму и ставили деревянный крест. Как я все это выдерживал, сейчас мне даже трудно представить. Но, как видите, выдержал. Видимо, человеческие возможности все же безграничны.

Евреев собирают вместе

Так протекали дни и месяцы в должности санитара. Это были трудные месяцы, которые изнуряли меня и физически и морально. Однако, это были и месяцы какой-то надежды выжить. Все же я был под крышей и в тепле. Многомесячный голодный паек давал о себе знать. Силенок становилось все меньше и меньше.

Вести, доходившие до нас, были самые неутешительные. Финские газеты писали чуть ли не о полном крахе Красной армии. Отсюда и соответствующее настроение.

В один из таких дней, когда я тащил ведро с баландой, ковыляя на своей больной ноге, меня встретил старшина-узбек. Как всегда, он бежит запыхавшись. Всегда чем-то озабочен.

– Ты Раскин? – спрашивает он.

– Я, – отвечаю.

– Ты еврей?

От этого вопроса мне сразу стало каламутно. Но деваться некуда. Я ответил утвердительно. Он стал говорить, что долго меня разыскивал и что никак не предполагал, что я – еврей. Короче говоря, он приказал мне сейчас же собирать свои манатки, так как всех евреев собирают куда-то в одно место. Можно себе представить мое состояние тогда. Куда могут собирать евреев в такое время и в таком месте? Дело было ясное. Очередное восхождение на эшафот. Но делать было нечего. Я быстро собрался, благо собирать было нечего. В очередной раз я прощался с Божьим миром. Меня посадили в машину и, в сопровождении того же старшины, увезли в неизвестном направлении. В кузове грузовика я оказался один. В госпитале не оказалось больше ни одного еврея. Думаю, что некоторые смогли скрыть свою национальность.

Так закончилось мое довольно длительное пребывание в госпитале. Куда меня везут? И довезут ли куда-нибудь?

Везли меня долго и привезли в какой-то городок. Встретил нас финский офицер, чисто говорящий по-русски. Видимо, потомок белогвардейца. Он принял меня с рук на руки и повел к какому-то бараку. Втолкнул меня туда и запер за мною дверь. У дверей стояли финские часовые.

То, что я увидел в бараке, трудно описать. Здесь собралось много (наверное человек сто) нашего брата. Все они расположились кто на полу, кто на двухэтажных нарах. Сидели или стояли кучками и очень оживленно беседовали, сильно жестикулируя. Я был просто ошеломлен. Какая-то радость охватила меня. Столько родных лиц. Была слышна даже еврейская речь. Но хотя мы все были очень рады встрече и очень оживлены, мы хорошо понимали, что радоваться отнюдь нечему. Мы знали, что нас ждут очень большие неприятности, если не хуже. Тем не менее, в бараке впервые за многие месяцы было весело. Вечером состоялось что-то вроде вечера самодеятельности. Читали стихи, пели песни наши, советские, любимые. Пели и еврейские народные. Это был незабываемый вечер.

Утром на следующий день нас вывели из барака и построили. Здесь же стоял финский конвой. К нам с речью обратился тот самый «белогвардеец». Речь его была примерно такого содержания: фюрер поставил себе цель уничтожить всех жидов, чтобы жидовские морды больше не управляли миром, и если фюрер этого хочет, то так и будет. Мы, финны, тоже вас ненавидим, но сами вас убивать не станем. Мы вас посадим на корабль и отправим в Палестину. По дороге немцы вас все равно потопят.

Вот такая, примерно, была речь. Мы стояли как пришибленные и глядели на этого фашистского холуя. Кончив речь, он отдал команду, и нас разместили в грузовики. В каждой машине конвой. Нас куда-то везли, причем не все машины в одном направлении. Везли нас долго и привезли в какой-то поселок, где возвышалась заводская труба. Здесь нас высадили. Это было наше пристанище. Назывался поселок Лоуколампи. Ни моря, ни океана, ни корабля здесь не было. Что нас здесь ждет?

Лоуколампи – финский поселок или городок. Собственно, мы его и не видели. Нас поместили в барак, находящийся во дворике. Дворик обнесен колючей проволокой. Днем и ночью охрана. Мы должны были работать на заводишке, который вырабатывал удобрения. Другая часть наших ребят находилась в другом поселке – Монтула. Там они работали в подземной шахте, где добывали камень-известняк. Этот камень грузили в вагонетки, и по узкоколейке он попадал на завод, где мы работали.

Жили мы в небольшом бараке, где были двухэтажные сплошные нары. Каждый владел своим местом, куда могло вместиться его тело. Никаких матрацев и подушек не было, не говоря уже о белье. Стелили все то, что надевали на себя. Одежек было много: всякие штаны, рваные телогрейки, шинели и т. п. Ведь в Финляндии очень сильные морозы. Посреди барака стояла огромная параша. За ночь она заполнялась и издавала невыносимый зловонный запах. Утром дежурные выносили парашу. Поднимали нас рано. Мы надевали на себя (зимой) что у кого было. Огромное количество лохмотьев. На ногах огромные ботинки, чаще всего на деревянной подошве. Наматывали тряпок, сколько у кого было. Мы в этой одежде были страшно неуклюжи и неповоротливы.