Полигон - Александр Александрович Гангнус
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вадим и Олег молчали. Виктор же в удивлении смотрел на свою тарелку. В запале гнева он смолотил в момент огромный бифштекс, даже не почувствовав вкуса.
На этого большого ребенка нельзя было сердиться всерьез — в самых своих заблуждениях и маленьких хитростях Стожко сохранял какую-то непосредственность и наивность. Но и возврат к прежним отношениям был невозможен. Смешно и глупо было бы ставить Стожко и Эдика Чеснокова на одну доску. Скажем, в той же спасаловке Эдик не мог бы оказаться ни на чьей стороне просто потому, что он в принципе не мог ринуться ни в какое рискованное мероприятие, направленное на спасение людей, да еще малознакомых. И все-таки в одном и весьма важном пункте самый надежный соратник в борьбе с плагиаторством Чеснокова оказался ничем его не лучше. Мудрено ли после этого, что Орешкины как-то потеряли вкус к такого рода борьбе…
После перезащиты стожковской диссертации (фактически проваленной в Ташкенте — отчасти из-за происков Пиотровского и, видимо, Саркисова) в Институте геономии, где все дело решила молчаливая поддержка стожковской диссертации Вадимовым теперь уже бывшим шефом Крошкиным и активная — Гоффом, который был рад еще раз дать бой Пиотровскому, Вадим написал мрачное письмо Олегу Дьяконову в Ганч, где тот никак не мог выбраться из полосы тяжелейших воспалений легких. Потрясения судебного процесса, а потом кандидатской защиты чуть не отправили на тот свет гитариста и любимца публики, бывшего предводителя понемногу разбежавшейся «той шайки», а теперь довольно-таки одинокого и нелюдимого Олега Дьяконова. В своем письме Вадим описал подробности стожковской защиты, свое участие и выразил сомнения в правомерности своего вмешательства.
«По законам товарищества, о которых так хорошо говорит наш общий друг, я как бы должен был все это делать, но на пользу ли это делу, да и нашему общему другу — я не имею в виду материальную пользу, или копейку, как он имеет обыкновение выражаться, — это еще вопрос. В его диссертации многовато полемики и претензии, сопенья и натиска, но есть ли там новое? Признаюсь, теперь во многих главах я вижу следы того же самого, что он проделал с нами. Своего, настоящего у нашего друга на замысленные им масштабы экспансии явно не хватает. А я сражаюсь за него — как же, «законы товарищества», «чувство локтя»… Уж очень эти законы и чувства кому-то односторонне выгодны… В общем, написалось у меня тут же, на защите, стихотворение. Ты знаешь, как редко у меня это бывает, так что, видно, неспроста написалось…
Я — не Нерон, не Навуходоносор.
Я — не Шептальщик-на-ухо-доносов.
Я — Напевальщик, вот кто я:
— Возьмемся за руки, друзья!
Любите ближних… Что отсюда следует?
Кто ближе, тот и более любим!
А кто не люб — то пусть уж не посетует —
Не будет ближним. Нет! Не будет им.
И все чужое кажется нелепым.
Чужак противен, ненавистен, чужд,
Смешон, из теста из иного слеплен.
Все, что он скажет, — будет бред и чушь.
Да где ему, тонка его кишка.
С суконным рылом в ряд еще суется.
А ближнему — сережку из ушка
И место теплое под солнцем.
Возьмемся за руки, друзья!
Чтоб плыли вместе ты и я,
В сиянье дружбы, славных дел,
Гребя
Руками
В груде тел».
Полигонная протока продолжала течь рядом с главной магистралью хотя бы потому, что ближайшие и уже давние друзья Дьяконовы жили и работали на подмосковном полигоне, где и у Вадима был свой письменный стол, но теперь эта протока переплелась, много раз сливаясь и расходясь, с еще одной, совсем новой, совхозной. Совхоз «Победа» сыграл неожиданным образом свою роль в судьбах героев этой книги.
2
А начал все Светозар Климов. Позвонив, чтобы позвать Светозара на свою докторскую защиту, Вадим обнаружил, что обозревателя нет ни дома, ни на работе. Построивший пафос своей популярной публицистики на чувстве «белой зависти» к своим героям — плавающим, летающим, путешествующим исследователям, Светозар Климов много раз собирался все бросить и махнуть далеко-далеко, чтобы своими руками сделать хоть что-то свое. Это стало привычной поговоркой, над этим посмеивались все Светозаровы друзья. Никто не ожидал, что это все-таки возможно. И все же это случилось, причем самым непрогнозируемым образом.
В год, когда с высоких трибун зазвучал призыв возродить наконец сельское хозяйство исконной России — Нечерноземья, Светозар и устроил свой побег. Уже давно купил он дом в одной из самых плохоньких деревень отстающего заволжского совхоза «Победа» на север от Москвы. Использовал его поначалу сугубо лично — чтобы удирать от семейства (которое, впрочем, и не стремилось в такую даль, довольствуясь близкой подмосковной дачей), чтобы писать, охотиться, рыбачить и, будем откровенны, порой и гульнуть по-холостяцки с друзьями и подругами. Вадим раза два брал у Светозара ключ, они отдыхали со Светой в вымирающей неперспективной деревеньке Ольховке, собирали грибы и ягоды, спали на русской печке, оценили и разделили привязанность Светозара к этим почти таежным местам и все же не ожидали, что, уйдя в день своего сорокапятилетия весной 197… года из обозревателей центральной газеты «на внештатку», Светозар уже в мае сядет на коня в качестве «ковбоя по-тверски», штатного пастуха совхоза «Победа», приняв командование над ольховской фермой и двумястами пятьюдесятью телками всевозможных расцветок. Зимой следующего года в солидном толстом журнале (а позже и отдельной книжкой) вышло лучшее, что написал Светозар за всю свою жизнь, — заметки о работе сельского пастуха в век научно-технической революции. Отныне Светозар почти целиком переориентировался на толстые журналы и сельскохозяйственную тематику. Зиму отписывался, сидя в Москве и разъезжая по командировкам, лето неизменно проводил в Ольховке, был лучшим пастухом совхоза по всем показателям и получал соответственно («никогда, старик, столько не зарабатывал»). Светозар подружился с директором совхоза, тот держался за своего необычного и весьма надежного работника и однажды попросил Светозара поискать ему в Москве таких же, как
