Том 4. Материалы к биографиям. Восприятие и оценка жизни и трудов - Александр Сергеевич Пушкин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Равенство всех вер значит не что иное, как угнетение всех вер в пользу одной, языческой: веры в государство.
У нас есть бесчисленное множество свидетельств, как мало человек может доверять собственным силам. Доказательством могут служить даже старцы, нераздельно посвящавшие все силы на борьбу со своими собственными страстями и не смевшие вести эту борьбу одиноко, без опоры испытанных руководителей и товарищей. Много об этом сказано премудрых слов и Святыми Отцами, и даже в самом Писании. История и современность подтверждают то же. И несмотря на то еще есть люди, которые думают, что верх государственной премудрости — предоставить судьбу народа и даже церкви беспрепятственному произволу страстей и прихотей одного человека.
Паписты верят в непогрешимость папы, протестанты — в непогрешимость общечеловеческого разума, православные — в непогрешимость соборной апостольской церкви.
Говорят, что не может быть народ без единого, самовластного правителя, как стадо не может быть без пастуха. Но пастух над стадом — человек, он по самому естеству выше стада, а потому и законный его правитель. Безумно было бы надеяться на целость стада, если бы стадом быков правил бык или стадом баранов — баран. (Итак) Не ясно ли, что это уподобление ложное? И кто же, кроме Бога, во столько выше человека по самому естеству своему, во сколько человек выше стада животных? Чтобы человеку стать на это место, нужно — либо ему возвыситься до Бога, либо народу унизиться на степень животных.
Говорят, что образованный должен править необразованными. Но кто же поставлен судьею и ценителем образованности? И по какому образу эта образованность?
Говорят, что господство одного племени над другим основано на перевесе физических и умственных сил, и особенно умственных. Так, порода инков была физически и умственно выше перуанцев и потому над ними господствовала, так англичане господствуют в Индии и Китае. В этом мнении есть правда. Но только эта духовная сила основана не на образованности. Это слово, так же как и слово просвещение, понято очень ложно. Доказательство — духовный перевес варваров над образованным и просвещенным Римом. Когда это господство естественно — оно и безропотно. Но господство бывает и не всегда законное, а иногда основано на ухищрении темной силы. Только одной последнею может быть объяснен перевес европейских немцев над русскими славянами».
Другой листок, писанный рукою А. И. Кошелева, озаглавлен: «Мысли П. В. Киреевского».
«Язык родной процветать не может без полноты национальной жизни. Что такое национальная жизнь? Она, как и все живое, неуловима ни в какие формулы. Предание нужно. Выдуманная национальность, национальные костюмы, обычаи, остановленные в известную минуту, переменяют свой смысл и становятся китайством.
Полнота национальной жизни может быть только там, где уважено Предание и где простор Преданию, следовательно, простор жизни. У нас она парализована нашим пристрастием к иностранному. Большая часть из нас в детстве воспитываются иностранцами, в обществе говорят не иначе как по-французски, и когда читают, то читают исключительно книги иностранные. А потому удивительно ли, если все родное больше или меньше нам становится чуждо? Кто не слыхал русской песни еще над своей колыбелью и кого ее звуки не провожали во всех переходах жизни, у того, разумеется, сердце не встрепенется при ее звуках. Она не похожа на те звуки, на которых душа его выросла. Либо она будет ему неприятна, как отголосок грубой черни, с которой он ничего в себе не чувствует общего; либо, если в нем уже есть особенный музыкальный талант, она ему будет любопытна, как нечто самобытное и странное: как пустынная песнь араба, как грустная, как, может быть, последняя песня горного кельта в роскошной гостиной Англии. Она ему ничего не напомнит. Подражание уже средоточит безжизненность. Что живо, то самобытно. Чем полнее существо человека, тем и лицо его выразительнее, непохожее на других. То, что называется общечеловеческой физиономией, значит не что иное, как на одно лицо со всеми, т. е. физиономия пошлая».
8.
Было бы грубым заблуждением думать, что идеал Киреевского лежал назади, нет, там, за петровской реформой, был для него только образец — образец здоровой народной жизни. Он сравнивал современного ему русского человека с людьми тех счастливых времен и ужасался его измельчанию, его пошлости и духовной нищете. Заехав по делам в Тулу, он решает переночевать, чтобы на другой день (это было воскресенье) сходить к обедне в собор — «посмотреть тульских людей»; он всюду «смотрел» русского человека — в летописях, и в песнях, и за обедней в соборе. Но тульские люди показались ему мелкими людьми, не в пример предкам.
«Собор тульский, — пишет он, — довольно почтенен, но люди меня не утешили. Кажется, у нас уж везде почтенный стиль наших церквей, и величественные лица древних икон, и звуки колоколов — и вся эта строгая совокупность церковных впечатлений начинают приходить в резкое разногласие с обмелевшими физиономиями прихожан, в которых мода потрясла серьезный строй души и заставила искать впечатлений полегче и повеселее».
Там, на здоровой народной почве и отдельная личность раскрывалась свободно во всей полноте своих сил, только общее оздоровление народной жизни может снова выпрямить захиревшую личность русского человека. В первые дни Крымской войны он писал:
«Надо признаться, что мы все до того отвыкли радоваться, что даже страшно. В этом, конечно, есть наша вина, потому что, как бы ни было велико торжество зла и горя, а все же не одно оно в Божием мире. Между тем отвычка от радости может сделать душу человеческую и не способною к радости, как всякая сила может заглохнуть от бездействия. Эта мысль меня особенно поразила в Светлое Воскресенье, когда пели: „Се день, его же сотвори Господь“, — а церковь все-таки полна была будничными физиономиями. Дай-то Бог, чтобы магический звук Софийского колокола снял эту кору с нашего сердца».
Все та же давнишняя его мысль: холоден немец — русскому присуща горячность чувства; если он стал равнодушен, то это значит, что он болен, вылечится же он тогда, когда звуки Софийского колокола торжествующе разнесутся по всей Руси.
Итак, повторяю, в допетровской старине Киреевский обожал не ее конкретное содержание, не формы быта, а только ее общие положительные черты: во-первых, природный душевный строй русского человека, во-вторых, нормальность развития, которые, по его мысли, и взаимно обусловливали,
