Гимн Лейбовичу - Уолтер Миллер

— Ради бога, Марка… нет, нет, нет!

Стальной палец ударил его куда-то в область желудка, развернул и с силой бросил на пол. Потом до него дошел резкий хлопок выстрела. Он лежал, скорчившись, в очерченном мелом квадрате, истекал кровью и тихо стонал. Сцена продолжалась. Ему захотелось крикнуть, но он подавил этот импульс мучительным напряжением воли. Как сквозь туман он видел финальную сцену. Его ослепил свет рампы, и он не мог видеть, что творится в зале. Со стоном он перевернулся на бок. Вот так… Не двигаться. Нельзя, чтобы мертвый Андреев бился, как выброшенная на берег рыба. Всего лишь одну минуту… одну минуту… нужно вытерпеть.

Он осторожно ощупал рану. Одежда была влажной и липкой. Он подумал, что надо бы остановить кровотечение, но этого он не мог, даже если бы нашел в себе силы. Несколько слабых движений еще сойдут за предсмертную агонию, но не больше. А кровь? Манекены ведь не истекают кровью. Может быть, они уже увидели? Едва ли это спрячешь… они, должно быть, видели. Что ж, они решат, что это ловкий трюк, какой-нибудь пакет с красной жидкостью. Реализм — стихия автодрамы.

Он примерно знал, куда попала пуля, но было трудно определить, где ока вышла. Сильной боли не было; внутри он все еще ничего не чувствовал, как под местной анестезией. Он попытался сосредоточиться на финальной сцене, забыть про свою агонию.

Раздалась музыка. Статисты столпились на сцене, с ликованием размахивая красным флагом. Где-то за кулисами раздался тихий вскрик. Мела! Что бы ей не подождать хотя бы с полминуты? Наверное, она увидела кровь. Но музыка заглушила ее крик.

Петр, сияющий юный герой революции, уселся за огромный письменный стол и победно улыбнулся.

— Теперь все это принадлежит нам, — сказал он. — Народу.

Торнье услышал грохот зрительских оваций; одновременно занавес пошел вниз.

Вокруг него слышались шаги. Он несколько раз прохрипел: «Помогите», но никто не остановился. Это куклы направлялись к своим ящикам.

Собрав все силы, он встал на ноги. У него потемнело в глазах, но вскоре он снова смог видеть. Шатаясь, он пошел со сцены. Навстречу ему уже бежали Мела, Рик и несколько рабочих сцены. Они хотели его поддержать, но он уклонился от их рук.

— Я могу идти сам, — пробормотал он.

Но ему не позволили. Он заметил бледное, как мел, лицо Жадэ и мускулистого мужчину с бычьей шеей и, нетвердо ступая, двинулся к ним. Он хотел им все объяснить. Жадэ побледнела еще сильнее и отпрянула от него.

— Я хотел увернуться, — хрипло выдавил он. — Я не хотел…

— Не говори ничего, — прервал его Рик. — Я все видел.

Они положили его на ящик и он услышал, как кто-то позвал врача. Затем он ощутил, что на нем расстегивают одежду и ощупывают бок.

— Мела…

— Я здесь, Торни.

И потом она тоже была рядом, но в окно светило солнце и пахло больницей. Несколько секунд он просто смотрел на нее, пока не почувствовал, что может говорить.

— Пьеса? — прошептал он.

— Ей здорово досталось, — тихо ответила она.

Он закрыл глаза и застонал.

— Но это принесет деньги.

Он моргнул.

— Рекламный эффект просто колоссальный. Прочитать тебе отзывы?

Он слабо кивнул и она развернула перед собой газету. После того, как она прочитала половину первой статьи, он движением руки показал, что достаточно. Публика где-то в конце последней сцены заподозрила неладное и это подтвердилось, когда сразу после спектакля позвали врача.

— За сценой был какой-то бедлам, — сказала она. — Жаль, что ты ничего не видел.

— А пьесу не снимут?

— Теперь это просто невозможно: все газеты подхватили сенсацию, и билеты распроданы на неделю вперед.

— А Жадэ?

— Бесится. Злая как собака. Ты ее осуждаешь?

— Нет, — пробормотал он. — Мне её жаль. Я никому не хотел причинять вреда.

Она с сочувствием посмотрела на него.

— Если рубишь лес, Торни, даже бутафорский, то все равно щепки летят. И это не всем нравится. Иначе просто не бывает.

Она была права. Если изо всех сил цепляешься за прошлое, то причиняешь боль только себе. Но чтобы пробить дорогу прошлому в настоящее надо растолкать окружающих.

— Твой театр умер, Торни. Сейчас ты это понял?

Он подумал об этом и устало покачал головой. Театр не умер. Изменилась только форма, да и то, пожалуй, временно.

Театр, актер — понятия такие же древние, как сама человеческая цивилизация. Они пережили все формы, приемы и технологии. И они переживут сегодняшний модный культ машины… Эти мысли поправили настроение и теперь его поступок представал в героическом свете. Подавленное состояние прошло.

Рик, навестивший его в тот же день, почувствовал это первым.

Увидев его на пороге палаты, Торнье широко улыбнулся.

— О, Ричард! Проходи… — Его прервал приступ кашля.

— Садись сюда. Ты поможешь мне подыскать новую работу?

Он махнул газетным листом с объявлениями о найме и усмехнулся.

— Ну, как твои маленькие черные ящики, старик?

Он умолк. Лицо Рика оставалось холодным, и он остался стоять. Помолчав, он сказал:

— Я всегда думал, что в любое время найдется простак, который захочет повторить подобное соревнование.

— Соревнование? — не понял Торнье.

— Да. В прошлом веке состязались китайский математический гений и компьютер Ай-Би-Эм. Вот это было зрелище, скажу я тебе.

— Но послушай…

— А за сто лет до этого было соревнование между секретарем с пером и чернилами и пишущей машинкой.

— Если ты пришел, чтобы…

— А перед этим были ткачи против ткацких станков.

— Спасибо, что навестил, Ричард. Когда пойдешь, скажи, пожалуйста, медсестре…

— Положим, ты ломаешь станки, объявляешь бойкот пишущим машинкам, разрушаешь их. Ну, а дальше что? Ты хочешь быть лучшим инструментом, чем любой другой?

— Ладно, я ошибся. Чего ты, собственно, хочешь, полюбоваться на меня? Прочитать мне мораль? — Торнье отвернулся к стене.

— Нет. Мне просто интересно… Специалист пытается вступить в соревнование с более эффективным механизмом. А зачем?

— Более эффективным? — Торнье хотел было приподняться, но застонал от боли и опустился на подушку.

— Только тише, — сказал Рик. — Извини. Я хотел сказать — с более специализированным. Зачем тебе это?

Торнье долго молчал. Наконец, он решился:

— Из ревности. Даже ястребы оберегают свои места охоты от других ястребов. Боязнь конкуренции.

— Но ты не ястреб, а машина — не конкурент.

— Перестань, Рик. Ты технарь и ни черта не понимаешь в искусстве. Искусство могут творить только люди, но уж никак не машины. Поэтому театр машин просто не имеет ничего общего с искусством. — Он устало поднял руки и снова опустил их на одеяло. — Зачем ты пришел?