Нет имени тебе… - Елена Радецкая

У Арчи не только завистников много, но и друзей. Одни – старые, другие – новые, есть – случайные, которые знают, что у него всегда можно выпить на дармовщинку. Он не жмот, денег не жалеет.

На улице вовсю тенькали птицы, распушилась зелень, и я звала Арчи поехать за город, но он срочно доделывал заказ для Германии, а однажды утром сказал, что мне нужно пожить некоторое время дома. То есть как – дома? Он знал, что дома я давно не живу. И зачем это нужно? А затем, что к нему из Германии приезжает жена.

– Какая жена?..

– А ты разве не знала? По-моему, об этом все знают.

Он удивлен не меньше меня, только я была не просто удивлена, я была ранена, убита. Тогда же я узнала, что у Арчи недалеко от мастерской есть квартира, но жена обязательно придет в мастерскую, она у него – арт-дилер, возит его работы в Германию и продает. Так что я должна собрать свои вещички, чтобы в мастерской не валялись лифчики и трусики, а вообще – это ненадолго, на месяц, не более…

Он что, ожидал, что после всего этого я вернусь к нему? Я смотрела в жаркие карие глаза и не верила уже ничему. Еще вчера я прижималась к его груди и остаток жизни мечтала провести у него под мышкой! Я хотела быть его собакой! Не помню, что было, я орала, выла, он пытался обнять меня, я отбивалась руками и ногами. Он говорил: «Я не могу отпустить тебя в таком состоянии». «Что мне с тобой делать? Скорую вызвать?» «По-моему, я не обещал на тебе жениться». «Пойду сварю кофе».

И он сварил кофе, а когда я уходила, Дрися послал меня по матери.

Все началось чашечкой кофе, ею же и закончилось.

Куда я шла, не знаю, но оказалась в костеле Св. Екатерины на Невском, где между ангелами по-прежнему продолжался диспут, куда важнее обратить внимание – на небо или на землю. А мне хотелось только одного: преклонить голову и спать, спать, спать много часов. Погрузиться в бессознанку.

Марго жила вместе с мужем где-то за городом, на съемной квартире. Юлька отчаялась найти заработок, чтобы платить за учебу, и уехала в Подпорожье к родителям. Оставались Коломяги. Я так и не выяснила, уехал ли Герман в монастырь, а если нет, то в каком он состоянии. Если в очень плохом, то мое предложение затопить печку и закрыть заслонку в силе.

Я поднялась по Стеклянной горке, прошла по улице мимо таунхаусов и дальше, вглубь, но по рассеянности миновала знакомый дом и пришлось вернуться назад. Однако дома не было. На его месте находился черный лишай, посреди которого возвышалась печка с заваленной трубой, а вокруг было разбросано мятое кровельное железо с крыши и витала юная весенняя зелень. Сосед погорел! Это была первая мысль, наверное, сознание настолько сопротивлялось очевидному ужасу, что я не смогла его сразу принять. Дом соседа стоял невредимый. Я ходила вокруг пепелища и скулила от страха. Герман в монастыре! Почему я не спросила, где этот монастырь и как называется. Я безуспешно ломилась к соседу, а дом второго соседа имел подозрительно нежилой вид. Еще через участок строили особняк, и я пыталась узнать у рабочих, когда был пожар, а они ни бум-бум по-русски, потому что таджики. По этим улицам никто не ходит, здесь ездят на машинах и сидят за своими заборами, однако, не успела я отойти от стройки, увидела идущего навстречу старика.

– Тут был пожар… – залепетала я.

– Новое побеждает старое, – откликнулся старик. – Скоро здесь старого не останется. Но молодым от этого не должно быть горько, если только у них домишко не подожгли, как тот… – И он махнул рукой в сторону нашего дома.

– Подожгли?.. Когда?..

– В январе, – ответил старик и добавил: – Человек там сгорел. Заживо.

Я неслась вниз, подальше от пожарища, и молилась: «Пусть это будет не он! Пусть это будет не знаю кто, бомж, который забрался в пустой дом. Пусть Герман живет в монастыре». Но я знала, кто был в доме!

В мобильнике не осталось телефонов из старой жизни, я их выбросила. Теперь я ехала на Пушкинскую, к Лене, однокласснику Германа, историку и алкоголику, чтобы свалиться там и спать, я больше не могла бодрствовать. Дверь мне открыла незнакомая женщина и, не заходя в квартиру, по запаху, что ли, я поняла, что там, за дверью, больше нет берлоги, там другая жизнь, другие люди.

– С Леней все в порядке, – сказала мне женщина, загородив собой проход и не собираясь меня впускать. – Он в больнице, лечится и весьма успешно.

– А вы не знаете случайно, что с Германом, он учился с Леней в одном классе…

Я была почти уверена, что она не в теме, но женщина сказала:

– Это тот, который сгорел?

Больше я не слушала, куда-то брела, дождь прошел, промокла до нитки. Как-то оказалась у Финбана, зашла под крышу, погреться. Пялилась в расписание электричек и решила, что поеду к Анне Иванне, к училке.

20

Сведенборг пишет про загробный мир. Там у него нестрашно и всем хорошо. Смысл в том, что все продолжается, человек после смерти остается самим собой и живет прежней жизнью. На Небесах он находит себе подобных и с ними контачит. Не стал бы здесь, у нас, профессор какой-нибудь или академик дружить с бомжом, и на Небесах академики стремятся к академикам, а бомжи – к бомжам. Каждый ищет себе подобных. Хорошие люди продолжают жить в светлом мире, а преступники – в болотах, пещерах и развалинах. Фишка в том, что Ад им нравится, они по кабакам сидят, пьяными в канавах валяются и в солнечный Рай не стремятся, им нечего там делать. Никто не мучается, все добровольно. Вход в Ад и Рай – открыт. Выбирай по душе! И народ выбирает.

Читала даже не без удовольствия, как фантастику, только это гораздо интереснее. А потом духовидец стал повторяться, и я его бросила.

Вечер тихий, теплый, небо залито странным цветом, розовым с лиловатым оттенком, Муза такой называет фуксиновым. Откуда это слово? Может, от цветка фуксии? Сходила в дальний магазин за пивом, а потом до полночи размышляла о том свете, потому что я не хотела бы там попасть в коммуналку на Чайковского, где нарки валяются по углам и пену изо рта изрыгают. Меня тянет туда, где чисто и светло, где солнце, к ангелам меня тянет, только вряд ли моя компания их устроит, а может, она и мне не сгодится. О чем я, к примеру, стану говорить с мудрым и добрым ангелом, я же неуч с вредными привычками! Они меня отринут, да мне с ними и самой станет некомфортно. Так куда ж я там пойду?

Потом я подумала, куда мать попадет на том свете. К благопристойным домохозяйкам, вот куда. Они будут делиться названиями моющих средств, рецептами заготовок и одалживать друг другу крышки для закрутки огурцов. А Муза куда? Представления не имею. С ней сложный вопрос, потому что она грешница, она сделала много абортов. Хотя кое-что ее оправдывает. Время было такое, считалось, что до трех месяцев зародыш не человек, а кусочек мяса, как какая-нибудь опухоль. Никто им не говорил, что аборты – грех, детоубийство, а нам талдычат, всю плешь проели. Так что, может, все ее аборты одного моего стоят. Я знала, что делала. Я ненавидела своего ребенка, я боялась его.