Сегодня – позавчера - Виталий Храмов

А вот как добиться от моих людей таких же морально-волевых качеств, которые были свойственны солдатам 1943–1945 годов? Тут, в лесу? При отсутствии всего, прежде всего – времени. Правильно, никак. А что делать? Я не знал. И ничего не придумывалось.

Мы не стали ждать указаний из Центра (а я-то тем более), отправили одну роту из шести вперёд на следующий же день. Самую боеспособную и самую готовую к походу. Шиловскую роту. На следующий день пошла ещё одна.

– Мы не распыляем силы? – спросил в сомнении Херсон.

– Надеюсь, нет, – отвечал я, – догонять быстрее, чем торить лыжню. Я себя здесь чувствую, как в мышеловке. Вот-вот она захлопнется. Только не говори никому. Я не знаю, почему вас не расчекрыжили – устроили тут красный партизанский остров. Видно, немец из последних сил напрягается, чтобы к Москве войск подкинуть. Не до вас было. Но, они точно знают, что мы несём и что мы теперь здесь. Мы вот с тобой сидим, планируем, а вокруг нас может быть уже пара-тройка мотополков концентрируется.

Херсонов зябко передёрнул плечами, оглянулся, будто немцы были прямо за спиной:

– М-да. Неприятное чувство. Одного полка хватит, чтобы нас закатать на пару метров в землю за один день.

– И я о том же. Валить надо. Единственный наш шанс – опережать противника в темпе, водить его за нос. Спрятаться в голом лесу, да на снегу, да такой толпой – не вариант. Надо идти.

Замёрзшие тропы

На следующий день вышли сразу две роты. И мой «комендантский взвод», как провёл его по батальонному журналу боевых действий Херсонов. Сам начштаба остался готовить остатки нашего батальона в путь. Чуть не погиб. Еле успел выскочить с боем из мешка. Больше сотни бойцов остались навсегда в этом «партизанском районе». Раненых немцы развесили на ветвях деревьев на опушке леса, где ребята и коммунисты-подпольщики приняли последний бой.

Опять лес. Только теперь голый, в снегу. Опять топали весь световой день. Если попадалась на пути лесная дорога – скорость повышалась. Пропадала дорога – людской поток тёк, как ручей меж деревьев.

Через день меня догнал Херсонов, обрадованный, что смог привезти указанную из Центра точку фронта, где нам надлежало выходить.

– А радистка где?

– Не смогли её вывести. И Пётр Алексеевич остался. Немцы напали как-то неожиданно. Как начали садить из пушек и миномётов. Он как раз у меня был. Сказал, что за радисткой побежит. Больше я его не видел.

– Понятно. Объяви людям, что нас ждут, что помогут выйти. Даже место можешь назвать.

– Разумно ли это?

– А немец уже всё знает. Не дурнее нас.

– Как же это?

– Как-то так. Сколько человек знали о месте?

– Немного.

– Сколько их попало немцам в руки живыми?

– Они не сдадут! Это проверенные товарищи.

– Не сдадут. Но и молчать не смогут. Никто не выдержит пытки.

– Я не верю.

– Если бы я за тебя взялся – я бы через час знал все твои самые тайные мысли, самое сокровенное.

– Нет. Меня не сломать.

– Это не вопрос воли. Это вопрос времени.

– Он немцу тупой пилой ногу отпилил. А другому – лицо обглодал, – влез в разговор Антип, – и он ещё ангел против немцев.

Херсонов ушёл.

Опять потянулись часы муторного перебирания ногами, прерываемое лишь падениями в ямы и промоины. За часами тянулись дни. Немцы сначала плотно висели на хвосте и «сожрали» три наших заслона, потом отстали.

А скоро весь батальон собрался вместе – мы догнали первые две роты. Дальше двигались одной длинной колонной в уже привычном порядке – на день пути впереди разведка с рациями, потом боевое охранение, сапёры, батальонная колонна с фланговым боевым охранением и заднее боевое охранение. Благодаря дальней разведке у нас была возможность не ломиться сквозь немца, а просачиваться, обтекая загодя сильные гарнизоны или узлы обороны врага. Путь наш от этого был далёк от прямолинейного, петлял.

Но без боя всё одно не получалось. Иногда приходилось громить гарнизоны в лежащих на нашем пути деревнях, вылавливать полицаев и закапывать их поодаль. Было предложение поступить, как немцы – вывешивать предателей на виду, оснастив табличками с надписями, но мне эта идея претила. Я считал, что наказать предателей и так наказали, живьём закапывая в ямы, а вывешивание породит лишь озлобление. Причём всех против всех. Народа против полицаев, полицаев против народа, а немцев и к тем, и к другим.

Так нами были разгромлены десяток маленьких гарнизонов из немцев-тыловиков и полицаев, захвачены и выпотрошены, а потом сожжены несколько складов, разобрали жэдэ путь, который переходили, сожгли больше тысячи шпал, обеспечив невозможность быстрого восстановления двухпутки на нескольких сотнях метров. Захватили, уничтожив охрану, сожгли или повредили несколько мостов.

Так, день за днём, усталые, голодные, злые мы приближались к линии фронта. Петлять приходилось ещё больше – немцы стали попадаться чаще, в больших количествах и более боеспособные – рембаты, госпиталя, охрана складов, жандармы, маршевые пополнения. С такими связываться – себе дороже.

Теперь уже всем стало ясно, что я, как Сусанин, вел отряд не к тому месту, которое назвал Херсонов. Но молчали. Дисциплину мы поддерживали драконовскую. Были и расстрелы. Одним из первых я расстрелял того самого интенданта. Так ни хрена он и не понял, крыса! Продолжал хомячить втихую. Расстреливал всегда лично. Нет, не потому что мне это нравилось. Совсем не нравилось. Но – я осудил этих людей, я принимал ответственность перед Богом за их жизни и не хотел грех вешать на других. Я их приговорил – я и привел приговор в исполнение. Моя душа за них в ответе. И ответит. Не знаю, понял ли кто мою мотивацию или нет, не важно. Пусть думают, что я маньяк, душегуб, убийца и садист. Тем более что это правда. Ну и что, что я не испытываю от этого удовольствия и у меня нет к этому тяги? По факту я – маньяк, душегуб, убийца и садист. А, садомазохист, забыл. На привалах «бывалые» рассказывают «новичкам», как я «люблю» залазить под танки, взрывать их у себя над головой, ходить в одиночные атаки на танковые группы, биться с немцами врукопашку, объедая им лица, вызываю самолёты противника на дуэли, пою дебильные, но забавные песни под артобстрелами, а под наиболее жуткие миномётно-артиллерийские обстрелы ещё и пляшу. Псих, а не человек.

А однажды мы услышали далёкий гром. Зимой? Канонада! Фронт близко! Это эхо грохота смерти нас наоборот очень обрадовало: дошли! Утром канонада возобновилась и теперь уже не кончалась, лишь на время стихая, потом опять разгораясь. Ноги поневоле начинали нести нас быстрее. На душе – радостное предвкушение.