Соборная площадь - Юрий Иванов-Милюхин

— Разве это мать? — возмущались алкаши. — Родного сына забирать отказалась. Женщина плакала, настаивая на своем. На ужин дали молоко. Быстренько наполнив литровую пластмассовую флягу от «Херши», я отнес ее в палату, сунув за спинку кровати. Под подушкой сохло полбуханки черного хлеба. Нормально. На душе ощущение легкости и спокойствия, даже страхи на время отошли в сторону, напоминая о себе лишь изредка, при виде решеток да ненормальных лиц. Еще неподвижные застывшие тела умерших вызывали неосознанную тревогу. Тело быстро восполняло утраченное в беспробудных пьянках, лишь сердце по прежнему работало в напряженном ритме. Однажды на воле, выйдя из гостей, я вдруг почувствовал необыкновенную легкость, почти счастье. После развода со второй женой прошло около десяти лет. Все это время жил один, изредка пуская на квартиру временных партнерш. Питался любимым пакетным супчиком с куском колбасы. Помню, долго стоял на автобусной остановке, не понимая причины радостного настроения. Наконец дошло — я сытый. Сытый! Прекрасный борщ, мясной гуляш с обильной подливой, кусок торта к чашке кофе. Господи, когда это было. И было ли вообще… Когда вернулся в столовую, заглянул в бак, обомлел. Дно прикрывала прозрачная пленка и без того разведенного напополам водой кипяченого молока. Медперсонал, элита, телята с поросятами… Что разливать в кружки?

— Сколько осталось, столько и раздадим, — вздохнул молдаванин. — Ты тоже на ночь спрятал баллон.

— Я работаю здесь. А этим за что? Дома пожрать не могут?

— На халяву пока никто еще не отказывался, — отмахнулся молдаванин.

После отбоя мы уселись возле выхода из барака на диване с лавками покурить. В палате душно, тошно от запаха немытых человеческих тел, от гниющих ран, от лекарств, от рвоты, от крови. Здесь же наружная дверь открыта, сквозь решетку проникает прохладный ночной воздух. Железный засов отодвинут, можно выйти на улицу. Но к лавочке перед крыльцом отделения доступ лишь избранным из избранных. Санитары с медсестрой, дежурной по столовой, приняли как своего. Пошли разговоры, истории. Узнав, что мой дом стоит напротив вертолетного завода, крепыш Леша хохотнул:

— Клей пить не пробовал?

— Нет. Понятия не имею, как его употреблять.

— Очень просто. Наливаешь в ведро, раскручиваешь обыкновенной палкой по кругу. Когда на дерево налипнет компонент, соскребаешь. И так до тех пор, пока не останется чистый спирт.

— Чистый ли? — под дружный гогот усомнился кто–то из присутствующих.

— Пить можно, — авторитетно заявил Леша. — Только ноздри с ушами необходимо затыкать.

Затем перешли на военные темы. Оказалось, что некоторые из алкашей служили офицерами в десантных войсках, участвовали в боевых действиях в различных горячих точках. В оружии разбирались как в грецких орехах. На любой вопрос щелкали подробным ответом.

— Да-а, чемоданами из Приднестровья волокли, — развалился на диване Леша. — Поначалу приехали в казачьей форме. Буквально на первый день «белые гетры» продырявили головы человекам десяти из казаков. «Белые гетры» — наемницы из Прибалтики. Пришлось переодеться в общевойсковую форму. Ну мы им потом показали. Одну поймали, отпороли во все дырки и пристрелили. Снайперши, демократки позорные. А что русских живьем сжигали да замучивали до смерти, им плевать. За людей не считали. Отлилась им наша кровушка. Отольется и в Чечне.

Из палат доносились вскрики, стоны, неясное бормотание еще не упавших в галоперидольный омут. По коридору, держась за стены, бродил шумно, со свистом, вздыхающий старик с обкорнатыми чуть ли не по щиколотку ступнями, с торчащей из живота резиновой трубкой. Его не гоняли, изредка какой санитар гавкнет на просьбу последнего оставить покурить. Здоровому бритому придурку отец привез две пачки «Примы». Теперь он, сидя на толчке, тянул одну за другой, заваливаясь на бок от всаженного укола. Двое посланных алкашей волоком затащили в палату, бросили бесчувственное тело на кровать. В комнате медсестры звякнул телефон. Выглянув, она сообщила, что привезли нового клиента. Взяв одного помощника, Леша пошел в приемное отделение. Вскоре они вернулись, толкая впереди связанного азербайджанца. Не успели снять смирительную рубаху, как тот начал буйствовать, оглашая все отделение дикими криками. Общими усилиями дотащили до койки, прикрутили руки и ноги прочными лентами к железным уголкам, к спинке. Азербайджанец не успокаивался. У Леши глаза налились кровью. Кулаками, ботинками, он бил и бил черного парня в лицо, в грудь, в живот. Наконец удалось заголить рукав, впороть двойную дозу галоперидола. Не помогло. «Азик» изворачивался змеей, пытаясь укусить.

— Еше, — сворачивая ему шею, потребовал Леша.

Медсестра наполнила до краев мутной жидкостью длинный шприц. Впороли еще. Вскоре «азик» замотал разбитым горбатым носом, зашлепал по–нацменски окровавленными губами. Долго встряхивался, бормотал, кидал голову то вправо, то влево. Наконец затих окончательно.

— Крепкие зверье, — вытирая помытые руки о края халата, шумно перевел дыхание Леша. — Только убивать.

Докурив, я пошел спать. Утром ранний польем. Работа, работа, чтобы не видеть вокруг ничего, иначе недолго свихнуться. Сон не шел до тех пор, пока не допил наполовину опорожненную кем–то из соседей по палате пластмассовую бутыль, не съел спрятанный под подушку почти весь хлеб.

После завтрака, заметив, что врач заканчивает обход, подошел к нему с просьбой о выписке.

— Ты седьмой день уже? — спросил он. Я подтвердил, абсолютно не помня, когда привезли и сколько после уколов провалялся в беспамятстве. — Хорошо, завтра выпишу. Сегодня некогда, надо отсеять часть психбольных по другим баракам. Принимать уже некуда, а они прут и прут, будто на всю Ковалевку одно мое отделение.

Обрадованный, я принялся за работу с большим усердием. К обеду настроение ухудшилось. Деда — благодетеля переводили, спортсмена — каратиста тоже, кубанский казак выписывался, еще несколько человек, с которыми успел сдружиться, уходили, кто для продолжения лечения в других отделениях, кто на выписку. Огромное помещение с палатами по обе стороны как–то разом опустело. Снова по пятам бегал парнишка с навязчивыми страхами, бродили по коридору психбольные во главе со Степурой, раззявливали рты привязанные к кроватям, дышащие на ладан, алкаши. Страшно, противно. Но куда, собственно, торопиться. Здесь кормят, поят, больше никто не дает затрещин, не гоняет грозными окриками, от которых мороз по коже. А в Ростове квартира разграблена, денег ни копейки. Если что случится с неперестающим спотыкаться сердцем, то можно попросить у знакомой уже медсестры хотя бы валидол, проглотить успокаивающие таблетки. Все–таки, пусть первобытный, но медперсонал. А дома кто поможет? Никто. Лишь еще большее равнодушие соседей, если вообще не убивающая подозрительность. Короче, в проклятом заведении я почти хозяин, на воле же окажусь в положении бесправного бомжа. Закончив с уборкой, задумчиво направился в туалет, ощущая тяжесть после плотного завтрака с двумя кусками рыбы. Все толчки были заняты придурками. Перед сидящими вышагивал здоровенный Степура, совал в лица вываленный из ширинки распухший член. Один из психбольных выдергивал из наваленной рядом кучи говна листики от веника, запихивал в рот.

— Степура, — грозно сдвинул я брови. — Ты что, скотина, делаешь? А ну быстро в палату.

Подчинявшийся до этого беспрекословно мощный придурок неожиданно прыгнул в мою сторону. Глаза бесцветные, бешеные, на сухих губах пена:

— Соси, сука, — потрясая членом, крикнул он. — На… на глотай, чмокай. Не будешь — задавлю.

Первым желанием было выскочить за дверь. Я попятился. Но если показать страх, псих озвереет вообще. Тогда спасения не жди. Сомкнет железные клещи на шее, пока оттащат — придушит.

— На вязку, — рявкнул я. — На укол!

Степура забегал зрачками, беспокойно огляделся вокруг.

— На вязку, скотина, — Еще громче повторил я.

— Кто скотина? — взвился, было, придурок. — Я?

— Сейчас санитаров позову. Они быстро бока обломают.

Поминутно оглядываясь, псих спрятал член в ширинку, глухо урча, проскочил в дверь. За ним, поддергивая на ходу штаны, вылетели остальные. Чувствуя, что руки и ноги трясутся, я с трудом присел на толчок. Заглянувший Степура больше не пугал. Пока из памяти сотрется напоминание о вязке, пройдет немало времени. Может быть, до отбоя. А потом снова впорят двойную дозу и он упадет на дно черного омута до следующего дня. Странно, почему буйного психбольного так долго держат в приемнике–распределителе. Чтобы не было скучно? Или врач взялся писать диссертацию. Подтверждение мысли нашлось позже, перед выпиской, когда спокойный, интеллигентный, красивый человек предстал во всем величии абсолютного равнодушия, подтвердив незыблемую истину — в этом мире каждому свое.