Красные и белые - Андрей Алдан-Семенов

— Эту жирную скотину Бурумбая знаю хорошо. Кочует он в урочище Боровом, в ста верстах от Кокчетава. Местечко Боровое — яркое свидетельство того, что бог при сотворении мира был великим поэтом.

— У миллионера Злокозова в Боровом дача. Он там отдыхает с княгиней Еленой Сергеевной. Ты будешь в обществе великосветской дамы, Сергей, опять заговорил Маслов. — Выжми из нее все, что можно.

— Даже самая прекрасная женщина не может дать больше того, что она имеет, — отшутился Долгушин.

— Антон, брат мой по поэзии, вот этот самый ротмистр, — показал на Долгушина Маслов, — в Екатеринбурге вел следствие по делу об убийстве государя императора. Для исторического писателя — он клад всевозможных интересных подробностей.

— В истории меня интересуют только поэты и поэтессы. Девками даже царского происхождения не интересуюсь.

— А может быть, он знает пикантные случаи из жизни царских дочерей, рассмеялся Маслов.

— В тобольской ссылке у них любовных похождений не было.

— Кто знает, что у них было и чего не было, — не отставал от ротмистра Маслов.

— Белья не было. Я даже в протокол допроса занес этот прискорбный факт.

— Все это мелко и неинтересно, — сказал Сорокин.

— Царевна Ольга писала стихи. Это интересно? — спросил Долгушин.

— Хорошие стихи или дрянь? — спросил Сорокин.

— Я плохой ценитель поэзии. Помню отрывок одного стихотворения.

— Читайте!

Долгушин прочел равнодушно и вяло:

Владыка мира, бог вселенной,Благослови молитвой насИ дай покой душе смиреннойВ невыносимый страшный час.

— Не баские стишки, — дослушав, раздул редкие, китайские усики Сорокин. — Форма дерьмовая, содержание тоже. Кощунственна сентиментальность палачей…

— Я попросил бы, когда речь идет о членах царской фамилии… вспыхнул Долгушин.

— Все они сукины дети! Все эти императоры, диктаторы! Восхвалять диктаторов можно, обелять их невозможно! А ведь наше подлое, дряблое, безвольное поколение надеется с помощью палачества удержаться у власти, прорычал Сорокин.

— Философ Сенека когда-то изрек: «Сегодня тиран душит отдельные личности, завтра — целые народы», — пробормотал Маслов.

Долгушин подумал о Колчаке: постоянное общение с верховным правителем давало обильную пищу для размышлений. Ведь вот на его глазах адмирал, неврастеничный, помешанный на своей исключительности человек, достиг самой высшей власти. Теперь он живет тоскливой, всего опасающейся жизнью, не верит никому, презирает всех, боится каждого. А своих личных врагов считает врагами отечества. Все его наслаждение в том, что он зажал в кулак миллионы человеческих судеб. Он убежден, что лучше народа знает, какая жизнь нужна народу, и постоянно призывает надеяться на будущее, а людям мало одних надежд. Им еще нужны мир, хлеб, счастье. Пока что верховный правитель принес людям только горе да беды. Он стал исторической личностью благодаря гигантскому злу, учиненному им в России. «И все же я буду служить ему, поскольку он воплощает идею русского монархизма», — сказал сам себе Долгушин.

Маслов же распахнул свой сундук, извлек маленькую статуэтку.

— Знаете, что это такое? Статуэтка египетской царицы, она черт знает сколько веков пролежала в пирамиде, а теперь у меня в сундуке. Забавно? В моем саркофаге есть еще кое-какие игрушки. Я вам сейчас покажу, покажу…

В пьяном восторге он вынимал из сундука редкостные вещи. Сорокин и Долгушин с удивлением смотрели на кинжал дамасской стали с рукояткой из черненого серебра, на золотую табакерку с эмалевым портретом Екатерины Второй, на резные шкатулки сандалового, красного дерева, на модель парусной шхуны, выточенной из моржового, словно спрессованный снег, бивня.

Маслов начал выкидывать кресты, медали, ордена, старинные монеты. Зарябили в глазах чеканные профили императоров, двуглавые орлы, львы с поднятыми лапами, изогнутые полумесяцы, цветущие лотосы.

— Откуда все это у тебя? — спросил пораженный Долгушин.

— Государственный русский запас ограбил. Не веришь? Ну, хоть на этом спасибо! — Маслов выцедил из чайника остатки спирта. Выпил. — Все это передала мне Елена Сергеевна. Вот в этой самой комнатушке она ласкала меня два дня. Что, ротмистр, снова не веришь? Фантазирую, скажешь, ибо поэт… Я люблю госпожу Тимиреву, а забавляюсь с княгиней, но и она, и она ушла от меня к Злокозову…

Маслов поднял на окно блуждающие, тоскливые глаза. В окне стояла молодая луна, разделенная переплетом рамы на четыре равные части. Маслов выпрямился, ткнул пальцем в рассеченную луну.

— Стишки у царевны Ольги действительно дрянь. В них нет философской мысли. По мне — уж лучше философия безнадежности, распада, но не совершенная пустота. Сочинять по-коровьи бездумно… избави бог!

Маслов скрестил на груди руки с видом обреченного демона.

— Вот моя философия, милые господа. Солнце погаснет, земля остынет. И не будет ни людей, ни страстей, ни войн, ни искусств, ничего, кроме оранжевых пауков, на всей планете.

Сорокин вскочил, опрокинул стул.

— Врешь ты! Солнце не погаснет, земля не остынет, люди не вымрут. Издохнут гады, скорпионы, пауки, а человечество будет жить. Ты и сам сейчас похож на отвратительного паука, Маслов!

Ротмистру пришлось тушить ссору. Он погасил ее словами:

— Мне пора на вокзал, господа.

13

Долгушин проснулся от свежести, легкости, приятного ощущения во всем теле. Сквозь камышовые щиты сочился солнечный свет, под ухом баритонально гудел шершень, где-то рядом внятно произносила чечевичка: «Извините, вирр! Извините, вирр!»

Утренние извинения пичужки окончательно пробудили ротмистра.

«Где я нахожусь?.. Ах, я уже в урочище Боровом, на даче Злокозова!»

Целых два дня тащился он товарно-пассажирским до Петропавловска. Дальше поезд не шел: на железной дороге хозяйничали партизаны, наводя страх на гарнизоны колчаковцев.

В Петропавловске Долгушину дали конный конвой, в сопровождении казаков он отправился в Боровое. Ночь застала его на берегу озера: была совершеннейшая темнота, Долгушин не видел своей руки, слышал же только шум сосен да плеск воды.

К даче Злокозова добрались за полночь. Хозяина дома не оказалось, Долгушина принял слуга. Он сказал, что коммерсант находится в Петропавловске, вернется неизвестно когда. На даче одна княгиня Елена Сергеевна.

— Мадам сейчас почивает…

С давно утраченным чувством наслаждения ротмистр нежился в чистой постели, потом решительно спрыгнул с кровати, приподнял штору.

Окно вспыхнуло сапфировым блеском воды. Озеро Боровое было как гигантский сверкающий шар в каменной чаше котловины, на восточном берегу его вставали округлые, мягкие вершины сопок в зеленом каракуле сосновых боров. К югу сопки сдвигались в сплошную темную стену, на севере, беспорядочно толпясь, таяли в льющейся дымке. Западная часть скрывалась высоким обрывом.

А из озера поднимались отвесные пики, двойные столбы, причудливые скалы, напоминающие первобытных зверей, птиц, таинственные фигуры. Размеры их скрадывались расстоянием.

С горы, на которой стояла дача, спускались все те же сосны и причудливо изогнутые березы. Деревья казались откованными из позеленевшей меди, высеченными из цельного мрамора. Под окном лежала плоская гранитная плита, между стволами виднелись валуны, поросшие мхом. Все было причудливо, дико, поражало мощной красотой.

Долгушин втянул ноздрями настоянный на сосновой смоле, пахнущий прощальным августовским теплом воздух. Вереск кидал резные тени на гранит. Белочка подскочила к подоконнику; Долгушин протянул руку, она вскарабкалась на рукав, доверчивая, как ребенок.

— Мадам ждет вас к завтраку, — сказал неслышно вошедший слуга.

Елена Сергеевна встретила ротмистра как давнего товарища, улыбка ее была сердечной, немного нежной, слегка беззащитной. Она словно просила о сочувствии, о честном мужском покровительстве.

Долгушин поцеловал бледную, с синими прожилками ручку, скосился на высокую грудь, облитую белым шелком платья. Вспомнил, что княгиня любовница поэта Маслова, теперь содержанка фабриканта Злокозова, но усомнился и откинул свою мысль как лживую. Конечно же она не любовница Маслова, а здесь случайная гостья.

Осторожно, опасаясь попасть впросак, он передал привет от Маслова.

— Благодарю, он мой приятель. Я его помню, — просто ответила Елена Сергеевна. — Он славный поэт, но слишком чувствительный мужчина. Впрочем, это недостаток каждого стихотворца. — Тряхнула густыми, кудрявыми волосами. — Маслов иногда примешивает к своим стихам политику, а это уж вовсе непристойно.

— Ныне некуда деться от политики, мадам. Две революции и братоубийственная война научили политике даже самых очаровательных женщин.