Былой войны разрозненные строки - Ефим Гольбрайх

Когда смолк шум боя и стало ясно, что город пал, мама вышла на улицу и направилась к центру города. Впечатление от развешанных повсюду гитлеровских флагов со свастикой в центре было омерзительным. В городе уже была сформирована «русская управа» в которой был и медицинский отдел. Маме удалось выпросить для больницы кое-какие продукты и медикаменты. Ей предложили продолжать работать в больнице, но под немецким контролем. Она не имела права выходить на улицу без нашитой на одежде звезды Давида. Мама не собиралась унижаться. Пользуясь тем, что лето было жарким она носила платье без рукавов, а звезду Давида пришила на кофточку, перекинутую через руку. Знак не был виден, но мог быть быстро предъявлен патрулю. Мама не была похожа на еврейку и во время ее редких походов в город ее ни разу не остановили. Их дом по Столярной, 3 сгорел и мама жила в больнице.

Вскоре в Витебске было сформировано и начало активно работать подполье под руководством врача-педиатра, коммунистки Околович. В августе Витебское еврейское гетто, располагавшееся во Дворце Металлистов было вывезено за город и уничтожено. Расстрел происходил за новой больницей, где кончалась Задуновская улица.

Об этом маме рассказала соученица Ады красавица Рэна Рейнгольд — фольксдойче. Она долго жила в Париже, вышла замуж за ученого биолога, сына известного военного и вместе с ним ее семья репатриировалась в Киев.

В городе оставались три врача-еврея: стоматолог Эйнис, гинеколог Ривуш и психиатр — мама Ады, которой уже было 50 лет.

В конце сентября или в начале октября 1941 года утром к маме пришла молодая девушка, связная из подполья и передала от подпольщиков, имевших агентуру в немецких органах власти, что на ближайшие дни намечено уничтожение больных и всех троих работавших там еврейских врачей и что мама должна их немедленно предупредить о необходимости уйти из города. Ранним утром следующего дня их проведут через заставу, где у подполья тоже был свой человек и укажут дорогу к партизанской явке. Из вещей, чтобы не вызвать подозрения, взять только небольшую сумку.

Доктор Ривуш — 70-летний больной человек, отказался бежать, чтобы не обременять остальных, а доктор Эйнис, у которой было двое детей, была задержана еще в городе — она взяла много вещей…

Доктор Околович вывела маму за заставу и объяснила как найти хутор. Осторожно подходя к дому мама услышала громкую немецкую речь — пьяные голоса вразнобой пели «Хорст Вессель» — нацистский гимн. Она поняла, что явка провалена. Дальнейшее Ада с дядей узнали из письма, которое в промерзшую и закопченную ленинградскую квартиру принес 14-летний мальчишка — почтальон. Мама писала, что три месяца, как загнанная волчица, она скиталась по дорогам оккупированной Белоруссии от деревни к деревне. Она говорила укрывавшим ее людям, что война застала ее в Витебске, а живет она в Ленинграде, куда и пробирается, надеясь найти свою единственную дочь. Ее жалели, укладывали на ночь на печь, давали на дорогу немного хлеба и вареной картошки. В письме были и слова о том, что она исполнена великой благодарности к этим крестьянам, ее спасавшим.

Из маминого письма Ада узнала о судьбе Витебского гетто, и о том, как мама была счастлива когда, наконец, попала в Старой Руссе в Особый отдел, проверявший всех выходящих с оккупированной территории. Там ее, однако, сочли шпионкой, считая, что невозможно три месяца блуждать под носом у немцев и не попасться, не быть уничтоженной. Написала мама и о том, что хотя с самого начала смирилась с мыслью, что может погибнуть в любую минуту, но что она будет расстреляна не врагами, а своими — такое не могла даже предположить… Ее спас один следователь Особого отдела. Он узнал маму, с которой ему приходилось работать в суде, куда маму приглашали в качестве эксперта-психиатра. Маме сказали, чтобы она не распространялась о своих скитаниях по оккупированной территории — это грозит Гулагом — и мама всю жизнь опасалась, что тайное станет явным. Ей объяснили, что в Ленинград попасть невозможно — город в блокаде, там голод и выдали справку об эвакуации из Старой Руссы. По просьбе мамы ее отправили в Саратов, куда был эвакуирован Витебский мединститут.

Дядя Ады, Борис Ефимович, прочитал мамино письмо на заводе, где он проработал всю блокаду. Ведь многие не верили, считали газетными утками публикации об уничтожении евреев и зверствах немцев.

Это письмо — трагический документ эпохи — к сожалению, не сохранилось.

В гетто были уничтожены мамина тетя с мужем. Пока они жили на ступеньках лестницы во дворце Металлистов, тетя Эсфирь на лодке переправлялась через Двину и мама в больнице подкармливала ее из своего скудного рациона…

С мамой Ада встретилась через полгода. Но это уже совсем другая история.

Десятки лет Ада с мамой безуспешно искали доктора Околович.

Уже после смерти мамы, в 1980 году, Ада случайно узнала, что Околович живет в Ленинграде в двух кварталах от нее! Встреча была со слезами на глазах… А через год Ада проводила мамину спасительницу в последний путь на Охтинское кладбище Ленинграда…

По своим детским болезням Ада может, как по шпалам, пробежать лет до семнадцати. В пятилетнем возрасте она почему-то целый год не болела. Родители на работе, домработница Маня занята по хозяйству и ей не остается ничего другого, как заняться самообразованием. Дома много номеров газеты «Известия». «Правда» была под материнским запретом еще до Адиного рождения, будучи ею уличенной в бессовестном вранье в освещении июльских событий восемнадцатого года, свидетелем которых мама была в Петрограде.

В заглавии «Известий» Аду заинтриговала буква «Т» — массивная, похожая на лопату. Ада спросила у папы, что это за лопата. Он объяснил ее значение и заодно некоторые другие буквы. К шести годам Ада бегло читала про себя и вслух. Читала все — неадаптированного «Гулливера» и адаптированного «Маугли» — чудесную повесть о мальчике «Травка» (Тимофей), «Звери дедушки Дурова», заливаясь слезами, когда злые люди зарезали к Новому Году ученого гуся…

Маня вышла замуж, Ада осталась бесхозная и родители решили, что пора ей отправляться «в люди». Записали в старшую группу детского сада. Там-то и началось становление Ады как «общественного и политического деятеля». Воспитание было предельно заидеологизировано. Был январский утренник, посвященный Ленину. В те годы отмечался день его смерти. В старшей группе висел на стене плакат — на серой глянцевой бумаге красные глянцевитые печатные буквы составляли строчку «Ленин умер, но дело его живет». На утреннике дети были в костюмах народов мира. Ада — турчанка, как это понимала мама и как позволяли подручные материалы. Ей была отведена роль глашатая ленинских идей. Стоя на табуретке она с пафосом продекламировала: «Ленин милый, дорогой, ты лежишь в земле сырой, как я только подрасту — в твою партию вступлю. Буду бороться, как ты, за счастье рабочих и бедноты». Так свет ленинских идей озарял детсадовское детство, вместо приличествующих возрасту Бармалея и крокодила Тотоши. (Вини Пух и Чебурашка еще придуманы не были).