Трагедия адмирала Колчака. Книга 1 - Мельгунов Сергей Петрович

Колчак показывает:

«Затем я получил известие, которое потом оказалось недоразумением, но тогда на меня произвело впечатление чрезвычайно серьёзное: это была первая угроза транспорту с оружием, обувью и т.д., задержанному где-то на Забайкальской жел. дороге. Впоследствии оказалось, что это было не предумышленной задержкой, а задержкой благодаря непорядкам на линии; мне же доложили это так, что я поставил это в связь с перерывом сообщения и решил, что дело становится очень серьёзным, что Семёнов уже задерживает не только связь, но задерживает доставку запасов. Я просил Лебедева, который вступил в должность начальника штаба, вызвать по прямому проводу или Семёнова, или его начальника штаба и окончательно выяснить вопрос, делается ли это умышленно или нет, и если это делается не умышленно, то я прошу содействия и облегчить мне возможность сношений и протолкнуть вне очереди поезда с припасами и предметами снабжения для фронта. Лебедев получил такой ответ, что они просто не желают разговаривать. Тогда я, обдумавши этот вопрос и пользуясь тем, что Волкова я послал на Восток в Иркутск, решил поручить Волкову организовать отряд там, в Иркутске, и двинуться на Забайкальскую жел. дорогу для того, чтобы обеспечить нам провоз наших грузов».

Словом, создался целый конфликт.

«В отношении Семёнова я тогда издал приказ, в котором говорил, что четыре или пять дней задерживается связь с Владивостоком, задерживается перевоз боевых припасов, что я считаю это актом предательства по отношению к армии со стороны Семёнова и отрешаю его от должности[699]. Это был приказ, который знаменовал собой перерыв всяких сношений с Семёновым. Насколько я был прав, трудно сказать, но я рисую вам ту обстановку и те мотивы, по которым я тогда действовал. В ответ на это не последовало ничего, но иностранные представители, которые тоже были оповещены об этой истории, спросили, что я намерен делать. Я сказал, что такие случаи нужно решать оружием, я постараюсь собрать войска и двинуть их для того, чтобы обеспечить Забайкальскую жел. дорогу и продвинуть по ней грузы. Насколько это мне удастся, я не знал, но, во всяком случае, у меня другого выхода не было, потому что я пытался войти в соглашение, но из этого ровно ничего не вышло.

Об этом событии стало известно Ноксу и Жанену, который в это время приехал во Владивосток и был на пути к Омску. Из Читы я получил предложение от генерала Жанена подойти к прямому проводу, что я и сделал. Он сообщил мне, что положение чрезвычайно осложняется в Забайкалье и что он считает долгом мне сообщить следующее: командующий японской дивизией заявил, что он не допустит никаких вооружённых действий на железнодорожной линии и что в случае, если я попробую ввести войска в Забайкалье, то японские войска вынуждены будут выступить против них… он рекомендует мне быть очень осторожным, более спокойным и надеяться, что этот конфликт может разрешиться благополучным путём и что решение его вооружённой силой является совершенно невозможным. Тогда я отставил это распоряжение. Японцы сообщили, что они берут на себя гарантию, что связь будет действовать и что движение на линии жел. дор. прекращаться не будет. Это мне в тот момент разрешало сомнение и то затруднительное положение, в котором я находился в отношении доставки на фронт предметов снабжения, и я подчинился тому положению, разрешить которое своими средствами я иначе не мог» [с. 194–196].

В информации от штаба Вост.-Сибирской армии, присланной атаманом Калмыковым, упоминалось, что Семёнов заявил миссии, прибывшей в Читу, что он согласен признать адм. Колчака, при условии аннулирования приказа № 60 и признания временного характера сибирской власти (до соединения с Деникиным). Затем Семёнов выслал чрезвычайную «миссию» из Читы, руководствуясь её «недипломатическим» поведением и «злонамеренной агитацией среди войска и населения Читы»[700].

«Я своими жалкими средствами что же мог сделать?» — спрашивал Колчак. Приходилось подчиняться иностранному вмешательству и ждать от него разрешения «конфликта». Заключительный аккорд в словах Будберга: «Готовая уже ликвидация атаманов сорвана японцами; не вмешайся они, теперь уже не существовало бы этих гнойников и можно было бы радоваться возможности приступить к созидательной работе»… (Запись 10 декабря.) Через десять дней Будберг добавляет: …«Жанен работает, чтобы свести всё на нет. Значит, здоровый и нужный для утверждения авторитета Омска исход становится почти безнадёжным, ибо против него не только японцы, но и главный военный представитель союзников» [XIII, с. 273][701].

3. Авантюристы и клятвопреступники

Итак, непосредственная угроза с востока (Семёнов и японцы), угроза с запада (эсеры и чехи) в той или иной степени были отдалены от нового Российского правительства[702]. Перед ним стоял сложный вопрос о фактическом признании западноевропейскими государствами. В этом отношении переворот 18 ноября несколько осложнил дело, которое как будто стало налаживаться в последнее время при Директории. Именно налаживаться, но не более того. Если Чайковский в конце ещё октября считал «невероятным» правовое признание союзными державами Директории и говорил только о «фактическом признании»[703], если английский представитель Линдей заявлял Чайковскому: «Мы очень рады образованию Правительства в Уфе и находимся уже с ним в сношениях, но лишены возможности признать его официально, пока такие огромные области, как центральная Россия, весь Юг и Туркестан, не подчиняются её власти»[704], то к середине ноября, по утверждению Набокова, английское правительство склонялось к официальному признанию Директории[705]…

«Склонялось» — это ещё далеко не означало возможности реального признания. При двойственной союзнической политике, в период так называемой интервенции, международная дипломатия всё время, в сущности, не знала, с кем ей идти, на кого опираться. Отсюда получалась та крайняя неопределённость, которую ещё Пишон в своём докладе называл смешной и абсурдной [с. 51]… Уорд довольно верно определил характер помощи союзников России, назвав её трагикомическим фарсом [с. 127]. Немедленное признание Директории англичанами, несомненно, должно было тормозиться отрицательным к ней отношением со стороны сибирских военных представителей. Мы знаем, что ген. Нокс считал Директорию просто нежизненной. Но и из первой же беседы с Эллиотом Авксентьев вынес впечатление, что Англия не сочувствует Директории. Это близко к истине. Ведь характерно, что сэр Эллиот в своей речи на банкете в Челябинске в честь Директории даже о ней не упомянул [Кроль. С. 140].

Не так уже определённа была политика Франции. Во всяком случае, в то время от официального признания Директории она была ещё дальше. Я не знаю, откуда почерпнул Зензинов [«Из жизни революционера». С. 114] уверенность, что 22 ноября Франция должна была признать Директорию и будто бы с этой именно целью ехала специальная миссия ген. Жанена[706]. В Министерстве иностранных дел с самого начала был некоторый скепсис в отношении притязаний Правительства, избранного в Уфе. Министр иностранных дел Пишон, соединяя Директорию и Комуч в одно и отвечая на их обращение, писал Веденяпину: «Ключ к вашей значительности за границей лежит скорее в реальной силе, чем в ваших легальных правах, тем более что последние отнюдь не несомненны. Все здесь полагают, что только У.С. может реорганизовать Российское государство. Но невозможно отождествлять У.С. с его Комитетом, из которого исключены две политические партии, что колеблет сам принцип легальности, и двести пятьдесят членов представляют собой слишком узкую легальную базу. Вот почему ваше происхождение от У.С. не имеет большого веса в глазах Европы. Это скорее моральная, чем законная сила. Таким образом, необходимо вашей устойчивостью, вашей реальной силой дать нам доказательства вашего признания страной» [Майский. С. 78–79].