Раз в год в Скиролавках - Збигнев Ненацки

Человек мучается, когда в нем живут две особы. Иногда он впадает в странное оцепенение, тело его становится как мертвое, чтобы то, другое, существо могло отделиться и жить своей собственной жизнью. Временами, однако, присутствие того, другого, существа приносит сладкое чувство сытости и удовлетворения. Так бывает тогда, когда доктор ночью входит в избу, молча ложится рядом с Юстыной — этой и той, другой, — потому что та, другая, тоже его ждет с тоской. Потом эта первая отдает этой другой собственное тело, раздвигает бедра и подставляет мужчине набухшие губы, похожие на петушиный гребень. Наслаждение бывает общим для обеих, большим и могучим, как смерть. Юстына хочет спать. Но то, другое, существо в ней все бодрствует и мучается тоской, изводится в беспокойстве, что Клобук убежал и доктор никогда не придет.

Слышен скрип дверей и учащенное мужское дыхание. Это не доктор, это Франек — Юстына знает об этом, хоть в избе темно. «Не делай этого», — остерегает его Юстына. Но Франек сдирает с нее перину и бросается на обнаженное тело. Женщина не обороняется, потому что Франек намного сильнее ее, лежит молча, а каждый удар, который он ей наносит, ощущает в себе, как удар ножом. Она стискивает зубы и ждет. А когда чувствует, что мужчину охватывает наслаждение, собирает в себе все силы и сталкивает его с себя. Белое семя мужчины летит на постель, в пыль на полу. «Я лучше рожу ребенка от Клобука, чем от тебя», — бросает она ему в лицо презрительно.

Франек Шульц возвращается в дом отца, довольный, что, несмотря ни на что, взял то, что ему полагалось. На рассвете его будит крик в соседней комнате, где спит отец. В окне виден красный отсвет огня. Горит скирда ржи Шульцев, одинокая скирда у леса. Можно ли спасти горящую так далеко скирду ржи?

Перед обедом Отто Шульц вызывает сына пред свои очи, садится с ним в комнате с белыми стенами и почерневшей от старости мебелью. — Скажи мне, Франц, кого ты обидел? — спрашивает старый.

— Спалю эту курву вместе с ее домом, — выкрикивает Франек. Отто Шульц в молчании теребит свою белую бороду. У него предчувствие, что он в этом году умрет, и поэтому он видит мир иначе, чем раньше.

— Не успеешь ты, Франц, этого сделать, — заявляет он сыну. — Разве тебе никто не говорил, что красивая женщина сама выбирает себе мужчину?

Последний обед в родном доме. Отто Шульц открывает свою единственную книжку в черной обложке и читает обоим сыновьям: "Илий же был весьма стар и слышал все, как поступают сыновья его со всеми Израильтянами, и что они спят с женщинами, собиравшимися у входа в скинию собрания.

И сказал им: для чего вы делаете такие дела? ибо я слышу худые речи о вас от всего народа.

Нет, дети мои, нехороша молва, которую я слышу: вы развращаете народ Господень.

Если согрешит человек против человека, то помолятся о нем Богу; если же человек согрешит против Господа, то кто будет ходатаем о нем?"

Наутро в столице принаряженный Отто Шульц покупает сыну билет в чужие края, ждет на перроне, пока тот сядет в поезд.

— Привет от меня дяде Герману и тете Гизелле, — говорит он. — Напиши мне, как там устроишься. Не думай о той сожженной копне. Там была плохая рожь.

В Барты Отто Шульц возвращается ночным поездом. Несмотря на столько часов без сна, он чувствует себя хорошо, словно бы к нему вернулись его прежние силы. «Может быть, я еще не умру в этом году», — утешает он себя, выходя на автобусной остановке в Скиролавках.

Наутро, хоть это и время жатвы, велит Отто Шульц своему сыну перепахать остатки сожженной копны. А сам идет в дом Юстыны и говорит ей:

— Скоро я вывезу из сарая свою молотилку. Тогда приеду за твоим ячменем, у тебя его не больше, чем два воза. Обмолочу его тебе, потому что не хочу, чтобы люди думали, что мой сын, который уже выехал, взял тебя силой, а ты сожгла за это мою копну у леса.

Юстына нагнулась к покрытой желтыми пятнышками руке старика и поцеловала ее.

Похоже, что прав Клобук. Во время жатвы легче всего увидеть в деревне, кто умен, а кто глуп.

О любви, которая кажется ненастоящей

На закате солнце приближалось к горизонту, обозначенному стеной лесов. Небо там было чистым, подернутым только желтовато?розовым свечением. С юга, однако, приближалась большая гроза и извещала о своем быстром приближении глубоким и грозным басом протяжных громов. Темно?синяя туча вырастала, как высокая, многокилометровая гора, которая по мере приближения показывала свое широкое подножье. Уже весь южный горизонт был занят ею и гремел, как орган. Воздух наполняла влажная духота, и даже легкие шквалы, морщившие поверхность озера, не приносили прохлады побронзовевшему от солнца телу. Даже не хотелось верить, что так недалеко, в огромной массе горы из туч, таится, как заколдованная, недвижная сила урагана, в синих клубах скрывается проливной дождь, а еще выше — мелкие кучки града и хлопья снега. Было чем-то страшным встретиться с грозой на озере под всеми парусами; первый порыв ветра бывал слабым, но второй швырял яхту на воду, как бабочку, которая неосторожно оказалась далеко от суши. Потом вода начинала кипеть и белела от пены, с высоких и коротких волн срывались пластины воды.

Доктор Неглович сбросил оба паруса и, прежде чем наступила абсолютная тишина, позволил легким дуновениям ветра понести себя в сторону поросшего деревьями полуострова старой плотовязки. Большая туча уже была прямо над его головой, закрывая почти все небо. Из нее плыла ядовитая краснота, а почерневший на юге горизонт рассекали зигзаги молний.

Он подтянул шверт и ввел яхту в тростники, зацепив зуб якоря за подмытые волнами корни наклонившейся ольхи. Старательно закрепил паруса, тяжело дыша и обливаясь потом, потому что туча над его головой словно бы всосала в себя весь воздух. Все еще стояла тишина — в молчании, как духи, удирали в сторону берега черные птицы. На лугу жалобно замычала корова, он посмотрел в ту сторону и увидел Юстыну; с флягой, полной молока, она шла к своей лодке.

Внезапно сделалось почти совсем темно. Лоб тучи достал до солнца и закрыл его собой. Тут же резкий блеск ослепил глаза и ужасный раскат грома болезненно отозвался в ушах. Неглович спрыгнул в тростники и, раня себе босые ноги о корни затонувших деревьев, добрел до берега. Он слышал все усиливающийся шум ветра. Казалось, что это приближается к нему мчащийся по рельсам тяжелый поезд. Доктор догнал Юстыну, взял из ее рук серебристую флягу, поставил ее на землю и потащил женщину к яхте, пришвартованной на подветренной стороне. Озеро уже выглядело как белый дымящийся кипяток, теплый порыв ветра коснулся их лиц, потом на них упали капли воды, сорванной с озера. Удар вихря задержал их на месте и не давал вздохнуть, они тонули в свисте ветра, в темноте, грохоте грома и пронзительном треске деревьев, которые ломались на берегу. Как в тумане, доктор видел лицо Юстыны, волосы, развевающиеся на ветру, ощущал тепло ее руки. То и дело на них падали рассеянные ветром капли воды, ветер стал холодным. Очки доктора покрылись росой, он уже почти ничего не видел и почти наугад потащил женщину к берегу, который заливали высокие волны. Яхта металась на якоре, ее нос поднимался и опускался в каком-то порывистом ритме, она то возносилась над головами стоящих на берегу, то приближалась на расстояние вытянутой руки и внезапно падала вниз, отделяясь широкой полосой вспенившейся воды. Они присели в месте, куда не доставали волны, и, прижавшись друг к другу, оставались так неподвижными во мраке, шипении пены и раскатах грома, пока не услышали громкий шум приближающегося ливня, который унял ветер и успокоил озеро. Дождь был холодный, закоченевшие от холода пальцы доктора с трудом ухватились за край борта. Они вместе взобрались на скользкую палубу. Из кабины на них пахнуло теплом, словно они вошли в хорошо натопленную комнату. Но прежде чем они уселись на покрытую матрацем койку, их несколько раз сильно ударило о стены, о крышу, о коробку шверта, потому что яхту по-прежнему сильно раскачивало. Их оглушал сильный грохот дождя по крыше, пустое нутро кабины резонировало, как большой бубен, в который колотили тысячи невидимых палочек. Под подушкой доктор нащупал полотенце, вытер им лоб, потом снял с Юстыны мокрую блузку и юбку. Дрожа от холода, обнаженные, они легли рядом на узкую койку, чувствуя, как пронизывает их тепло собственной крови и пушистого одеяла. В кабине был клейкий сумрак, сквозь запотевшие стекла иллюминаторов почти не проникало сверкание далеких молний, удары грома заглушал гул дождя, который то и дело менял свой ритм, грохотал или переходил в монотонный шум. Мокрые волосы Юстыны источали запах шалфея, полыни и мяты. Ее нагой живот чуть ли не обжигал подбрюшье мужчины. Его вдруг охватило пронзительное желание, которому она тут же подчинилась, раздвигая бедра. Потом она принимала его движения с вниманием, сосредоточенным на том, что делается у нее внутри. И он почувствовал наконец, как ее пальцы нежно гладят его по голове, напряженный живот женщины все медленнее и слабее содрогался в последних спазмах наслаждения, которое на этот раз — и из нее, и из него — вытекало медленно, словно капля за каплей.