Пережитое - Евгения Гутнова

Хорошие отношения сложились у меня на факультете со многими уважаемыми коллегами с других кафедр: с одним из старейших наших профессоров, бывшим ректором, потом проректором МГУ, Ильей Саввичем Галкиным; с уже упомянутым профессором Петром Андреевичем Зайончковским; с Анатолием Михайловичем Сахаровым, преподавателем, позднее заведующим кафедрой истории СССР эпохи феодализма, умным и принципиальным человеком, талантливым ученым; с Михаилом Тимофеевичем Белявским, профессором той же кафедры, специалистом по Ломоносову и истории возникновения Московского университета, а также со многими другими. Все они были, как, впрочем и я, людьми своего времени, часто вынужденными идти на компромиссы со своей совестью, но, на уровне возможного тогда, оставались хорошими людьми.

Итак, я вступила в большую науку и, казалось, передо мною открылись все двери. В новых условиях кое-что можно было сделать, особенно в истории средних веков. Первые два года после защиты я занималась подготовкой к печати своей диссертации, которую предполагалось опубликовать в виде большой книги «Возникновение английского парламента». Диссертацию предстояло сильно сократить, а следовательно, в некоторых частях переписать. Я сдала ее в издательство в конце 1957 года. Чтобы ускорить публикацию работы, мне пришлось пойти к ректору МГУ, милому Ивану Георгиевичу Петровскому, известному ученому-математику. Он был дружен с Сергеем Даниловичем (они жили в одном доме), и мне приходилось бывать у него и раньше вместе с С.Д.Сказкиным по делам кафедры. Ректор обещал помочь с моей книгой, и после этого она быстро двинулась. Объем ее был 36 печатных листов, и вышла она в 1960 году[32].

Между тем в декабре 1956 года моей маме исполнилось семьдесят пять лет. А с начала 1957 года она стала худеть, жаловаться на боль в животе, где-то с левой стороны. Начались врачи, обследования. Все это требовало моего участия. Ни рентген желудка, ни анализ крови, ни другие исследования ничего плохого не показывали, но мама таяла день ото дня и уже мучилась от боли.

Наконец, мне рекомендовали частного врача-онколога, которая после осмотра больной, сказала, что прощупала у нее большую опухоль в районе поджелудочной железы, что помочь этому нельзя: оперировать ее невозможно, да, наверное, уже и бесполезно. После этого мама прожила еще несколько месяцев. Мы вывезли ее летом на дачу в надежде, что на воздухе ей будет легче, но оставаться без постоянной врачебной помощи оказалось невозможным. Пришлось быстро вернуться в Москву. Я переселила маму в нашу маленькую комнату и стала ухаживать за ней, Эльбрус жил в большой комнате вместе с Лешей и нашей домработницей Надеждой Семеновной. В последних числах августа 1957 года у мамы случился глубокий инсульт. Она четыре дня пролежала без сознания и умерла, так и не придя в себя, в ночь на 1 сентября.

В эту ночь мы сидели с Эльбрусом в большой комнате. С нами были Зяма и Василий Степанович — верные наши друзья. Каждые пять минут я заходила к маме. Она лежала, тяжело дыша, с закрытыми глазами. Часа в три ночи, когда я в очередной раз подошла к ней, она уже не дышала. Я, давно окаменевшая от горя, вернулась в большую комнату. Все кончилось. Оставалась странная пустота и усталость. Эльбрус уложил меня спать. Гости улеглись на раскладушках. Мне не спалось, сон не шел. В эту ночь впервые серьезно дало о себе знать сердце — мне стало нечем дышать, видимо был спазм. Я встала, села на подоконник открытого окна и стала глотать прохладный вечерний воздух. Эльбрус дал мне ландышевые капли, и постепенно меня отпустило.

Через два дня маму схоронили, вернее, кремировали и замуровали в нишу колумбария. Целый год я находилась в состоянии отрешенности. Несмотря на внимание и заботу Эльбруса с Лешей, я тосковала и чувствовала себя одинокой, покинутой, а вместе с тем впервые по-настоящему взрослой. Отныне не стало в моей жизни теплого уголка, где можно было укрыться от бурь и тревог жизни — моей дорогой, бесконечно любимой мамы, которую мне никто не мог заменить.

В эти годы вслед за мамой ушли и остальные сестры. В 1960 году скоропостижно скончалась Соня, моя «вторая мама», а в 1966 году после инсульта и вскоре последовавшего сильного инфаркта — Изочка. Еще раньше умер Юрий Николаевич. Так покинуло нас старое поколение. И остались мы с Женечкой — старшими представителями нашей тройной семьи. Теряя одну за другой моих любимых тетушек, я тоже очень горевала. Ведь они уносили с собой, как и мама, мое детство и юность. Но смерть их казалась по крайней мере естественной: все они умерли в семьдесят пять — семьдесят шесть лет. Наверное, таков был их жизненный завод, таков будет, может быть, и мой.

Глава 41. Материнские волнения

Но жизнь всегда пестра. Наряду с горестями в ней встречаются и радости. Главной среди них всегда оставался мой сын Леша, из милого, хорошенького мальчика превратившийся в красивого, интересного и даже блестящего юношу. В 1953 году он окончил школу и поступил в Архитектурный институт, что сразу во многом изменило его. Изменилось и его положение в семье, его отношения со мною и Эльбрусом. Начало Лешиной студенческой жизни совпало с новым этапом в жизни страны. Человек послесталинской эпохи, более свободный и раскованный, чем люди нашего поколения, жившие в тисках страха, с одной стороны и, под прессом вечного, ничем не искупаемого общественного долга — с другой, Леша полагал, что нужно жить легко, по возможности не стесняя себя излишними условностями, не считал нужным учиться в институте на «отлично» по всем предметам, тратил много времени на общение с друзьями, на не слишком задевавшие его душу романы. Я чувствовала, хотя речь об этом у нас не заходила, что он не приемлет нашего немого пуританского стиля жизни, посмеивается над нашими добродетелями, считает нас в какой-то мере фарисеями или ханжами. Что ж, это было вполне в порядке вещей: на взгляд молодого, начинающего жизнь человека, мы, наверное, и не могли не выглядеть такими. И ему, как мне кажется, иногда хотелось эпатировать нас своими выходками беспечного гуляки, шумом джазовой музыки, постоянно звучащим патефоном, частыми выпивками и прочими действиями, которые не столько «эпатировали», сколько огорчали нас.

Для меня самой большой драмой тех лет стали его поздние приходы домой. Почти каждый вечер он возвращался в два-три часа ночи, не считая нужным даже предупредить нас об этом. Я, раз и навсегда ушибленная в детстве страхом ожидания чего-то жуткого, когда поздно приходила мама, потом, после ареста Эльбруса, ожиданиями его тоже поздних возвращений с работы, — сходила с ума, если Леши не было дома. Видя, что я не сплю, плачу от страха (вдруг с сыном что-нибудь случилось), от обиды (ведь знает, как я терзаюсь, и подвергает меня таким мучениям), Эльбрус, который тоже не спал, но относился к этому более спокойно, утешая меня, всегда говорил: «Ну что ты плачешь и волнуешься, истязаешь себя? Леша в это время целуется с какой-нибудь девочкой в каком-нибудь подъезде». Эльбрус был, конечно, прав, но я все равно не засыпала, пока не услышу, как Леша пришел.