Ужатые книги (сборник) - Александр Образцов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но – уже совсем близко от себя – мне хочется сказать: как мне хочется сказать! Конечно – о грусти… Идет командированный по привокзальной площади, позади – закрытая на два месяца пустая комната, впереди – гостиница, и, перешагивая очередную снежную рытвину, он поднимает голову и видит: на него несётся раздолбанное такси, летит на тормозах по припорошенному снегом ледку. И шофер откинулся на сиденье, впаявшись ногой в педаль, и Людмила Вольтовна с ужасом наблюдает с заднего сиденья… И когда ты умудряешься пропустить такси перед собой, как матадор, тогда-то тебе и становится хорошо. Шофер тебя материт, а Людмила Вольтовна рада:
– Здравствуй, мавр!
Миг в мае
1
Уже сливы отцветают, а холодно.
Холодно, сыро, живописные тучи ползут и ползут, как стада мамонтов.
Майская зелень трепещет в нетерпении, давно готовая закрыть всё: дали, грядки, дом.
Одни сливы высунулись в лето, как белые руки и ноги растущие вверх.
Хозяйка ходит по участку на горку и вниз, от смородины к парнику, и вздыхает: пора опыляться, пора!
Редкие шмели гудят в жимолости, в крыжовнике.
Господи!..
Хозяйка приседает у куста.
Шмель, похожий на Шаляпина в шубе, лежит на травинках кверху лапками, не дышит. Бедненький! Умер от переутомления! Как наработался!..
Она протягивает к нему палец, чтобы что? погладить? пожалеть?..
А шмель вдруг повернулся, вспрыгнул в воздух и полетел.
Загудел.
Так утомился, страсть.
2
А хозяйка вспоминает то, что старается забыть.
Утром она поднялась по крутой лестнице на высокий чердак, где свалены по бокам давно забытые вещи и снова невольно принюхалась: пахло тлением.
Она по наитию подошла и отодвинула лыжи. Там на боку лежала пластиковая полуторалитровая бутылка из-под минеральной воды, а в бутылке той…
Когда она с омерзением и ужасом выносила бутылку в отставленной руке и выбрасывала ее к забору, где она закапывала все неорганические отходы, она не могла не представлять при этом подробностей трагедии.
Хозяйка слышала вечерами, как мыши бегают по стенам.
Снаружи дом был поверх бруса оббит руберойдом, а сверху еще самодельной вагонкой. Под этой вагонкой мыши нашли для себя такие маршруты, что устраивали, видимо, свои гонки «Формулы».
А сверху, на чердаке, за них болели семьями. И в одной из мышиных семей, в семье лидера гонок, жена слишком увлеклась. И детки ее неразумные, один за другим, дружно юркнули в горлышко пластмассовой бутылки. И остались там.
О, как не хотела хозяйка представлять подробностей! Но они шли лавиной.
Как мыши прекратили соревнования и столпились вокруг бутылки.
Как мышиные детки попискивали, перебегая внутри туда-сюда, как взрослые напрасно пытались бутылку приподнять, как они совали вовнутрь свои длинные хвосты, чтобы мышата цеплялись за них!..
Как мать спала рядом с ними, глаза в глаза, а они медленно и неотвратимо умирали…
3
Еще была семья глупых трясогузок.
Эти были совсем тупые.
Они натаскали для себя гнездо над верстаком в открытом «Парфеноне», который хозяин сбил из досок без всякого каркаса как дровяник. Парфенон выставлен был на валунах и получился действительно какой-то стройный и прочный.
Каждую весну трясогузки заводили птенцов и с удручающим постоянством этих птенцов сжирал соседский Баксик.
Этот бытовой каннибализм приводил хозяев в замешательство.
Прочно сидели в головах выводы ученых о неизбежности пожирания друг друга в животном мире. Но одновременно первый писк птенцов над головой порождал намного более древний инстинкт усыновления всего живого на своем участке земли.
И кот был не чужой, а местами даже умилительный, когда терся своими боками, как похабная девка. Тоже, кстати, странное соединение понятий.
Пожирание птенцов закончилось, когда был возведен дом.
4
Вначале фронтон дома, обращенного на запад и дальнее озеро, не был закрыт.
В конце мая прилетели ласточки, влетели в чердак и так обрадовались, что тут же слепили гнездо.
Фронтон и на следующую весну не был закрыт, потому что оббивался дом снаружи, настилались полы (кстати, предметом гордости хозяина были полы на веранде, где он умудрился из необрезного горбыля смастрячить капитальнейший пол) и ласточки уже решили, что удобный чердак – их наследственное именье. Они носились там с песнями в упоении и только молниями черкали вылеты за пищей.
Однако всему приходит конец. В сентябре, после отлета птиц на курорты, хозяин соорудил рамы, остеклил…
Надо было видеть недоумение и негодование ласточек на следующую весну.
Они даже не пытались первые дни искать себе новую квартиру.
Нет.
Они часами сидели на проводах напротив дома и возмущались.
Хозяйка не стерпела подобной муки и погнала хозяина забивать громадный гвоздь под коньком крыши.
Ласточки на него даже не посмотрели – так были взбешены.
Они устроили гнездо под крышей старого сарая, который и корову уже не помнил. Строго напротив дома. И подчеркнуто не замечали старых хозяев.
Но на гвоздь натаскали гнездо все те же глупые трясогузки.
К большому облегчению хозяйки, которой, наконец, прекратили сниться сны о кровожадном Баксике.
5
Не тут-то было.
Трясогузки напоминали простолюдинов, вселившихся во дворец. Привычки делать все тяп-ляп, безалаберность, повседневная болтовня. Они носились какими-то рывками, нырками, и в головах у них был полный сумбур вместо музыки.
Птенцы начали выпадать из гнезда.
Мамаша подлетала, чирикала для галочки, и тут же забывала о выпавшем.
Куда эти птенцы пропадали – неизвестно. Скорее, Баксик похаживал в ожидании.
Однажды такой птенец (а было холодно в июне, так холодно и сыро!) доковылял каким-то образом дальше колодца, почти до канавы с водой, откуда хозяин насосом поливал огород и сад.
Там его обнаружила хозяйка и принесла в теплый дом на фанерке.
Она постелила ему старую простыню, которую давно рвали на тряпки, сделав из нее гнездо, похожее на чалму или предсмертную постель. Да.
Потому что птенец даже прикрыл глаза от наслаждения. Еще он вытянул одну ногу, закинул голову…
Нет, это же надо хотя бы умирать давать людям в тепле и уюте, если такой жизни не достается!
И птенец затих.
6
Это все крутилось у хозяйки, пока она провожала взглядом шмеля.
Было там еще о вороне, таскавшей мыло из-под крыши Парфенона, от рукомойника.
А грешили на сорок.
Но нет.
Хозяйка видела, как ворона становится на полочку и, вытягиваясь во весь свой полуметровый рост, склевывает мыло из мыльницы.
Хозяин опустил полочку сантиметров на тридцать.
И что же?
Ворона садилась на край крыши и исполняла почти цирковой номер, заводя голову вниз дальше хвоста и склевывая мыло.
Единственное недоумение, оставшееся от этих событий, – почему мыло?
7
Хозяйка воевала и с водяными крысами, которые ели корни яблонь и груш. Они бегали по участку под землей так же легко и быстро, как мыши по стенам.
Нога иногда вдруг уходила в их тоннели.
Ей советовали в газетах посадить чернокорень, запах которого крысы не переносят.
Чернокорень взялся расти дружно.
Но пока еще не вырос, хозяйка из золы нацедила пережженных гвоздей и натыкала их вокруг деревьев.
Хозяин очень смеялся.
Ему крысы казались значительно более ловкими и хитрыми. Даже похитрее ворон.
Не говоря о декоративных ласточках или безродных трясогузках.
Она была…
Она была такая…
И руки, и плечи, и стремительный позвоночник, готовый вдруг изогнуться, чтобы глаза изучили сосновую веточку, и мгновенно выпрямиться для дальнего долгого взгляда – как бы сторожевой башней, – и изломаться в лени, разветвиться в закинутых за голову руках… Она была такая.
Животное, которое чувствует то, что его пасут, но не верящее в это.
Это грустно.
Никто её не пас.
Как можно пасти шестнадцатилетнюю девушку, которая умнее лошади и опытнее моллюска?
Вокруг костей её скелета было ровно столько круглого мышечного волокна, чтобы ходить, сгибаться, плавать, танцевать, не думая о том, как это легко.
Да конечно же, она была совершенна! Но её родословная… Ей не хватало француженки в роду. Или дворянки. Или хотя бы актрисы.
Когда она смотрела на меня из листа бумаги, и её лицо заполнялось строчками, которые она, улыбаясь, раздвигала…
Один главный инженер, узнав, что я пишу, самоуничтожился, попросив, чтобы я написал, как они хреново работают.
– И напиши… – сказал он.
«Обо мне», – понял я.
Я напишу.
Я напишу, как он садится в автобус и запах сирени в её руках… и небрежный калач русых волос… и шея с ложбинкой… И ему вдруг становится достаточно своей жизни, которая наполнилась грустью, как балластом, и впервые ему не стыдно лысины в общественном месте… Я напишу.
Она была такая, какой я её выдумаю.
