Из дневников - Лидия Авилова

28 мая (15) 1921 г.

Продала Нинины занавески за 200 т[ысяч] и доставляю себе множество удовольствий: купила 24 фунта пшена, картофеля, масла. Два раза покупала белый хлеб. Пшено… 3800–4000 за фунт. Продала я во вторник. С понедельника мне везло, и, кроме того, что я купила, я получила еще от Эли соли, масла, свиного сала, сахара и т. д. У меня 7 ф. рису. Это все. Очень меня все это радует. Обеды у нас всю неделю были сытные и вкусные, и Лева принес колбасы, и мы ее ели и жареной и холодной, и еще ели яйца. Я за эту неделю растолстела. Будущая неделя во всяком случае обеспечена едой. Нет хлеба, но у меня еще есть деньги, значит, будет и хлеб. Надо считать, что две недели обеспечены, т. к. не будем же мы есть каждый день пшено, а картофель тоже есть. А две недели это срок большой, а газеты обещают к этому сроку конец продовольственного кризиса. Вероятно, что Лева скоро получит паек, и Лодя получит. Если бы мука!

7 июня н. ст. 1921 г.

…Опять угроза выселения всего дома.

Читала сейчас Арцыбашева «Жена» и только теперь поняла хорошо, хотя читала и раньше. И возмущение еще острее, чем раньше. И ненавижу еще ярче, чем раньше: ненавижу не свободу, а это легкое оправдание свободой таких вот… (неразб.) всю эту грязь и мерзость, распущенность, грубость и бессмысленность…

Читать Арцыбашева до невозможности противно.

Июль 1922 года

Три недели тому назад он позвонил у моей двери[18]. Я была совсем одна. «Кто здесь?» — «Лидия Алексеевна дома?» Я сразу узнала этот голос. Может быть, надо было быть спокойнее? Может быть, надо было быть холоднее? Но ведь это кто пришел ко мне? И разве я не знала, что если он пришел, то как неспокойно, с каким волнением он назвал мое имя? Это призрак пришел к призраку. Остались имена, остались голоса… Осталось только это из далекого, далекого прошлого. Тридцать семь лет тому назад… Судьба иногда делает маленькие неожиданные подарки. Этот вечер был для меня подарком. Как я за него благодарна!

Тридцать семь лет тому назад мы разошлись, после того как целый год были женихом и невестой… Ах, это совершенно все равно, как это было, но мы любили друг друга. И вот оказывается, что эта любовь еще оставила какие-то следы в наших шестидесятилетних сердцах, что-то зацепилось, как-то сохранилось, но не живой, не существующей в настоящей жизни, а в прошлом, точно засушенный цветок в прочитанной книге. В настоящем ей места нет, но она настолько жива, что с ней ожило все прошлое, все забытое и тоже стало жизнью и действительностью. От одного голоса, от одного имени! С одного края своей жизни я вдруг переселилась в другой. Разве это тоже не реальность? Разница только в том, что то, что есть, — пройдет, то, что было, — уже прошло. Тридцать семь лет. Время важно только в будущем, в прошлом оно значения не имеет. То, что было тридцать семь лет назад, было вчера, если его хорошо, ярко вспомнить <…> Это воспоминание чувств. Как легко их вызвать, воскресить! И вот три недели я живу в прошлом, и живу только чувством. Мы не успели разглядеть друг друга, какие мы есть, а видели только то, что в нас осталось от прошлого, оттого так ярко вспыхнуло воспоминание.

Июль 1922 г.

Тридцать семь лет тому назад я испортила жизнь человеку. И вот вчера мне было предложено объяснить, почему и зачем я это сделала. «Скажите мне, — попросил он, — зачем вы написали мне это письмо?» Я невольно засмеялась. «Но ведь оно было написано тридцать семь лет тому назад… Разве я его помню?» — «Вы не можете не помнить, что вы отказали мне в вашем последнем письме». Я не могла не помнить этого и, так как он просил, я ему рассказала, почему я отказала ему. Между прочим, я сказала: «У вас не было воли, у вас не было характера и поэтому у вас было мало любви ко мне…» — «Вы говорите — мало любви, а я всю жизнь только одну вас и любил». И опять этот восторженный взгляд и улыбка, вся душа во взгляде. «Это судьба!» — «Да, судьба, которая сделала для вас — лучше, для меня — ужасно! <…> Но ведь вы обещали мне ждать три года? Вы помните? Я должен был прийти в церковь Неопалимой Купины…» Но этого я решительно не помнила. «Семен Александрович! Но ведь уже прошло тридцать семь лет!» — «Да, и за это время я… мне… мне даже никто не нравился, ни одна женщина, никогда! А вы отказали мне, потому что я вас мало любил…»

…Как это должно быть смешно со стороны! Не только смешно, но и глупо. А меня это перевернуло. Я легла спать, и мне хотелось плакать! Конечно, я не допускаю никакого недоразумения. Просто я уже немножко разлюбила его, когда написала это письмо с отказом. Потом совсем забыла. Если бы вышла за него замуж, была бы ему скверной женой. Когда дала слово Мише, даже не думала о назначенном свидании у Неопалимой. Значит, я во всем виновата. Но разве разлюбить — вина?

<…> Но я отчетливо вспоминаю, почему я отказала ему, почему я «испортила ему жизнь». Ах, умница я была! Все равно, я испортила бы ему жизнь, но испортила бы и свою! Я все вспомнила и обрадовалась. Человека я не убила, глупости я не сделала, легкомысленна и непоследовательна я не была. Все я сделала так, как нельзя было сделать иначе.

Но он оказал мне большую услугу: он открыл мне забытую дверь туда, где давно все отжило, где нет боли об утратах, и только осталось нежное и светлое воспоминание. Завершился и сомкнулся мой круг жизни, и я могу отдохнуть где-то, где не была так давно-давно, и где ничего не изменилось. Я опять вижу себя девушкой, а эта девушка видит старуху, и мы протянули друг другу руки, удивленные и радостные, что мы так понимаем друг друга, что мы — одно.

И вот я спокойна. И все объяснилось. И мое волнение от прихода Семена, и мое воскресшее чувство. Я ни перед кем не виновата, мне нисколько не стыдно. Все так как надо, и Миша не мог бы отречься от своих слов, что я «правильная старуха». Так легко стало и просто!

9/VII 1922 г.

Я еще ни разу не писала о том, что мы с Элей собираемся поехать за границу к Нине. Вот об этом я не могу писать. Не писала и о Нининой предполагаемой болезни. Нет, об этом я не могу писать!

20/VII 1922 г.

О, как скучно! Попаду я к Ниночке? Мне еще не сказали «нет», и поэтому я думаю «да». Но я боюсь думать. Пусть придет этот день, и тогда я переживу и его. Все, что я переживаю теперь, так сложно! Я жду отъезда как счастья, но если он будет, то разве я буду счастлива? А вы, кого я оставляю здесь? Ведь это опять моя душа. Я променяю одно на другое. Но моя Ниночка больна и грустна, и если нельзя быть всем вместе, то я хочу быть теперь с ней. Как это все трудно передать!

Пильщик[19]